Онлайн книга «Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель»
|
…мрак, океан, вьюгу. Не читает Елена. Николка, наконец, не выдерживает: – Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же быть… Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре. Пауза. Стрелка переползает десятую минуту и – тонк‐танк – идет к четверти одиннадцатого. – Потому стреляют, что немцы – мерзавцы, – неожиданно бурчит старший. Елена поднимает голову на часы и спрашивает: – Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? – Голос ее тосклив. Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать. – Ничего не известно, – говорит Николка и обкусывает ломтик. – Это я так сказал, гм… предположительно. Слухи. – Нет, не слухи, – упрямо отвечает Елена, – это не слух, а верно; сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из‐под Бородянки вернули два немецких полка. – Чепуха. – Подумай сама, – начинает старший, – мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит. Смешно. – Ах, что ты говоришь. Знаю я теперь немцев. Сама уже видела нескольких с красными бантами. И унтер‐офицер пьяный с бабой какой‐то. И баба пьяная. – Ну мало ли что? Отдельные случаи разложения могут быть даже и в германской армии. – Так, по‐вашему, Петлюра не войдет? – Гм… По‐моему, этого не может быть. – Апсольман. Налей мне, пожалуйста, еще одну чашечку чаю. Ты не волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие. – Но, боже, где же Сергей? Я уверена, что на их поезд напали и… – И что? Ну, что выдумываешь зря? Ведь эта линия совершенно свободна. – Почему же его нет? – Господи, боже мой! Знаешь же сама, какая езда. На каждой станции стояли, наверное, по четыре часа. – Революционная езда. Час едешь – два стоишь. Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом заговорила опять: – Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру, как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую‐то подлую двойную игру. И почему же нет хваленых союзников? У‐у, негодяи. Обещали, обещали… Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки, подернутые седым пеплом, вывалились на поднос. Братья невольно посмотрели на печку. Ответ – вот он. Пожалуйста: «Союзники – сволочи». Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили – раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в передней. – Слава богу, вот и Сергей, – радостно сказал старший. – Это Тальберг, – подтвердил Николка и побежал отворять. Елена порозовела, встала. Но это оказался вовсе не Тальберг. Три двери прогремели, и глухо на лестнице прозвучал Николкин удивленный голос. Голос в ответ. За голосами по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад. Дверь в переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя поручичьими звездами химическим карандашом. Башлык заиндевел, а тяжелая винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю. – Здравствуйте, – пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими пальцами ухватилась за башлык. – Витя! Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет. Но вот, один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок. – Откуда ты? – Откуда? – Осторожнее, – слабо ответил Мышлаевский, – не разбей. Там бутылка водки. Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты. Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами. Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал: – Из‐под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой. – Ах, боже мой, конечно. Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались. Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов начали таять, лицо намокло. Турбин‐старший расстегнул френч, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку. – Ну, конечно… Полно. Кишат. – Вот что, – испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту, – Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе‐то, что Анюту я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо. В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул. Елена забегала и загремела ключами. Турбин и Николка, став на колени, стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах. – Легче… Ох, легче… Размотались мерзкие пятнистые портянки. Под ними лиловые шелковые носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду – пусть дохнут вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам. Слух… грозн… наст… банд… Влюбился… мая… – Что же это за подлецы! – закричал Турбин. – Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки? – Ва… аленки, – плача, передразнил Мышлаевский, – вален… Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль. Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул: – Кабак! Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал: – Снимите, снимите, снимите… Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах. |