Онлайн книга «Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель»
|
Голова Мышлаевского выросла над серым копошащимся вечем. Он влез на ящик, взмахнул винтовкой, лязгнул затвором, с треском вложил обойму и затем, целясь в окно и лязгая, лязгая и целясь, забросал юнкеров выброшенными патронами. После этого как фабрика застучала в подвале. Перекатывая стук и лязг, юнкера зарядили винтовки. – Кто не умеет, осторожнее, юнкера‐а, – пел Мышлаевский, – объясните студентам. Через головы полезли ремни с подсумками и фляги. Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков. – Господ офицеров попрошу ко мне, – где‐то прозвучал Студзинский. В темноте коридора, под малиновый тихонький звук шпор, Студзинский заговорил негромко. – Впечатления? Шпоры потоптались. Мышлаевский, небрежно и ловко ткнув концами пальцев в околыш, пододвинулся к штабс‐капитану и сказал: – У меня во взводе пятнадцать человек не имеют понятия о винтовке. Трудновато. Студзинский, вдохновенно глядя куда‐то вверх, где скромно и серенько сквозь стекло лился последний жиденький светик, молвил: – Настроение? Опять заговорил Мышлаевский: – Кхм… кхм… Гробы напортили. Студентики смутились. На них дурно влияет. Через решетку видели. Студзинский метнул на него черные упорные глаза. – Потрудитесь поднять настроение. И шпоры зазвякали, расходясь. – Юнкер Павловский! – загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как Радамес в «Аиде». – Павловского… го!.. го!.. го!! – ответил цейхгауз каменным эхом и ревом юнкерских голосов. – И’я! – Алексеевского училища? – Точно так, господин поручик. – А ну‐ка, двиньте нам песню поэнергичнее. Так, чтобы Петлюра умер, мать его душу… Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами: Артиллеристом я рожден… Тенора откуда‐то ответили в гуще штыков: В семье бригадной я учился. Вся студенческая гуща как‐то дрогнула, быстро со слуха поймала мотив, и вдруг, стихийным басовым хоралом, стреляя пушечным эхом, взорвало весь цейхгауз: Ог‐неем‐ем картечи я крещен И буйным бархатом об‐ви‐и‐и‐ился. Огне‐е‐е‐е‐е‐е‐ем… Зазвенело в ушах, в патронных ящиках, в мрачных стеклах, в головах, и какие‐то забытые пыльные стаканы на покатых подоконниках тряслись и звякали… И за канаты тормозные Меня качали номера. Студзинский, выхватив из толпы шинелей, штыков и пулеметов двух розовых прапорщиков, торопливым шепотом отдавал им приказание: – Вестибюль… сорвать кисею… поживее… И прапорщики унеслись куда‐то. Идут и поют Юнкера гвардейской школы! Трубы, литавры, Тарелки звенят!! Пустая каменная коробка гимназии теперь ревела и выла в страшном марше, и крысы сидели в глубоких норах, ошалев от ужаса. – Ать… ать!.. – резал пронзительным голосом рев Карась. – Веселей!.. – прочищенным голосом кричал Мышлаевский. – Алексеевцы, кого хороните?.. Не серая, разрозненная гусеница, а Модистки! кухарки! горничные! прачки!! Вслед юнкерам уходящим глядят!!! — одетая колючими штыками валила по коридору шеренга, и пол прогибался и гнулся под хрустом ног. По бесконечному коридору и во второй этаж в упор на гигантский, залитый светом через стеклянный купол вестибюль шла гусеница, и передние ряды вдруг начали ошалевать. На кровном аргамаке, крытом царским вальтрапом с вензелями, поднимая аргамака на дыбы, сияя улыбкой, в треуголке, заломленной с поля, с белым султаном, лысоватый и сверкающий Александр вылетал перед артиллеристами. Посылая им улыбку за улыбкой, исполненные коварного шарма, Александр взмахивал палашом и острием его указывал юнкерам на Бородинские полки. Клубочками ядер одевались Бородинские поля, и черной тучей штыков покрывалась даль на двухсаженном полотне. …ведь были ж… схватки боевые?! – Да говорят… – звенел Павловский. Да говорят, еще какие!! — гремели басы. Неда‐а‐а‐а‐ром помнит вся Россия Про день Бородина!! Ослепительный Александр несся на небо, и оборванная кисея, скрывавшая его целый год, лежала валом у копыт его коня. – Императора Александра Благословенного не видели, что ли? Ровней, ровней! Ать. Ать. Леу. Леу! – выл Мышлаевский, и гусеница поднималась, осаживая лестницу грузным шагом александровской пехоты. Мимо победителя Наполеона левым плечом прошел дивизион в необъятный двусветный актовый зал и, оборвав песню, стал густыми шеренгами, колыхнув штыками. Сумрачный белесый свет царил в зале, и мертвенными, бледными пятнами глядели в простенках громадные, наглухо завешенные портреты последних царей. Студзинский попятился и глянул на браслет‐часы. В это мгновение вбежал юнкер и что‐то шепнул ему. – Командир дивизиона, – расслышали ближайшие. Студзинский махнул рукой офицерам. Те побежали между шеренгами и выровняли их. Студзинский вышел в коридор навстречу командиру. Звеня шпорами, полковник Малышев по лестнице, оборачиваясь и косясь на Александра, поднимался ко входу в зал. Кривая кавказская шашка с вишневым темляком болталась у него на левом бедре. Он был в фуражке черного буйного бархата и длинной шинели с огромным разрезом назади. Лицо его было озабочено. Студзинский торопливо подошел к нему и остановился, откозыряв. Малышев спросил его: – Одеты? – Так точно. Все приказания исполнены. – Ну, как? – Драться будут. Но полная неопытность. На сто двадцать юнкеров восемьдесят студентов, не умеющих держать в руках винтовку. Тень легла на лицо Малышева. Он помолчал. – Великое счастье, что хорошие офицеры попались, – продолжал Студзинский, – в особенности этот новый, Мышлаевский. Как‐нибудь справимся. – Так‐с. Ну‐с, вот что: потрудитесь, после моего смотра, дивизион, за исключением офицеров и караула в шестьдесят человек из лучших и опытнейших юнкеров, которых вы оставите у орудий, в цейхгаузе и на охране здания, распустить по домам с тем, чтобы завтра в семь часов утра весь дивизион был в сборе здесь. |