Книга Неаполь, любовь моя, страница 40 – Алессио Форджоне

Я сказал Нине, что это – пляж из рассказа, каруселей тогда не было, ничего не было, только песок в черных пятнах гудрона, которым легко можно было заляпаться и обжечься. И даже море было коричневым, как грязная лужа. Я сказал ей, что помню пляж, и летом, и зимой он был завален ватными палочками голубого цвета, частью в песке, частью нет, мне эти пластиковые прерии казались отвратительными.

– Откуда тут ватные палочки? – спросила она.

– Никогда этого не понимал, – ответил я.

Мы вернулись на дорогу, подальше от пляжа.

– Теперь, когда тут есть карусели, ты уже не ребенок, – сказала Нина.

Мы поднялись по алюминиевой лестнице на причал. Раньше сюда приставали корабли и загружались товарами с фабрики, где работали все, и мой дед тоже, а потом отчаливали и исчезали, горизонт проглатывал их без следа. Причал был длиной в километр и заканчивался в середине моря. Небо покрылось черными тяжелыми тучами, а следом почернело и море. Мы прошли половину причала, когда внезапно, как будто мы дотронулись до чего-то запретного, хлынул дождь, пробивая воронки в воде. Мы повернули назад бегом, потому что на причале негде было спрятаться. Остановились у лестницы. У Нины вымокли волосы, прилипли ко лбу, лицо тоже было мокрым. Макияж потек, и ее глаза – в центре черных кругов от туши казались очень большими и очень блестящими. Может быть, даже глубокими.

Нина сняла свою кожаную куртку и отдала мне. Я проверил, нет ли в карманах чего-нибудь, а потом выбил ее об поручень. С каждым ударом вода отскакивала прочь, как осколки, порожденные взрывом. Я отдал куртку обратно и выбил свою следом. Мы смотрели друг на друга, мокрые и замерзшие. Нас хлестнуло холодным ветром, от которого нельзя было убежать, и мы засмеялись. Я поцеловал Нину и почувствовал на своей мокрой щеке кончик ее носа. Ощутил на коже ее теплое дыхание.

– Видел? – сказала она, когда мы оторвались друг от друга, и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь понять, кто я такой, словно видела меня впервые. – Ты меня и пальцем не тронул, а я уже вся мокрая.

Дождь перестал, мы пошли в пиццерию.

Всего несколько столиков были заняты, не считая нашего.

– Это первая пицца, которую мы едим вместе, – сказал я, когда мы сели за столик.

Нина сжала мою руку. Я улыбнулся, но для меня это был просто жест вежливости, ведь все шло к своему завершению, процесс угасания был уже запущен.

Я заказал пиццу с помидорами, Нина взяла с овощами. Широкоплечий хмурый официант принес нам еще пиво и кока-колу. Я открыл банку, Нина вылила напиток в стакан.

– Приедешь ко мне? – спросила она.

– Конечно, – ответил я, а мой мозг сразу занялся подсчетами оставшихся денег, сколько будут стоить билеты до Барселоны и обратно. Я подсчитал все в уме. И повторил: – Конечно.

В крайнем случае, доберусь вплавь, подумал я, но ничего ей не скажу.

– Мне кажется, ты злишься, но на самом деле слишком устал, чтобы злиться, – сказала Нина.

Официант вернулся с нашими пиццами.

Я разрезал свою на четыре части, потом взял руками один кусок и отправил в рот. Нина отрезала только один кусочек и при помощи вилки свернула его в подобие конвертика. Придержала ножом, чтобы «конвертик» не развернулся, наколола на вилку и только потом поднесла ко рту. Откусила кусочек, неторопливо прожевала, наслаждаясь вкусом. В ее глазах отражались неоновые светильники под потолком.

– Я тебя расстроила. Ты это хочешь сказать? – спросила она.

Моя тарелка уже опустела, а у нее оставалась еще половина пиццы.

– Меня больше расстроило то, что все не так хорошо, как могло быть.

Нина снова опустила взгляд на тарелку и продолжила свои манипуляции с едой. Я говорил, глядя на ее руки, как будто эти маленькие суставы, эти длинные и тонкие пальцы, эти белые и идеальные ногти на самом деле и были моими собеседниками.

Я сказал, что все было плохо, а с ней было хорошо, но потом, несмотря на то что мы никуда не спешили, даже то, что мы были вместе, закончилось плохо. Сказал, что расстроила меня невозможность хоть раз добиться чего-то, не прилагая усилий, абсолютно естественно, как будто все получалось само собой.

Нина свернула еще один «конвертик» из пиццы, отправила его в рот, посмотрела на меня. Она жевала, и ее челюсти, когда двигались, натягивали кожу, обнажая рисунок голубых вен.

– К тому же меня очень расстраивает твоя манера есть пиццу, – сказал я.

Ее глаза стали очень большими. Я подумал, что сейчас что-то должно произойти и что она притворяется.

Нина перестала жевать и проглотила кусок. Выпила. Вытерла губы бумажной салфеткой. Снова взяла нож с вилкой, зажала в кулаках, поставила вертикально по обе стороны от тарелки.

– Пошел ты. – Она сказала это очень спокойно, изо всех сил пытаясь быть серьезной, но не смогла сдержать улыбку.

Я рассмеялся.

– Никогда не видел, как человек ест пиццу? Ты с собаками вырос, что ли? – продолжила она, а я не переставал смеяться, потому что задел ее за живое.

Нина смотрела на меня, а я – на нее. Она отвернулась. Сосредоточилась на последнем куске пиццы. Свернула очередной «конвертик», придержала ножом кусочек пеперони, чтобы не дать ему выскользнуть.

Я посоветовал ей бросить философию и поступать на медицинский, на хирургию, потому что у нее талант.

Ее лицо было серьезным, но ноздри подергивались, выдавая эмоции.

– Если ты неуклюжий, это не повод плохо думать о других, – сказала Нина.

Проткнула «конвертик» и подняла вилку. Покрутила, чтобы я смог рассмотреть.

– К тому же это красиво с эстетической точки зрения, – сказала она.

Я ничего не ответил. Просто наблюдал за ней, как делают при общении с умалишенными, подбадривая и порицая их одновременно, но потом мы снова засмеялись, а после, когда перестали смеяться, она закрыла себе глаза одной рукой. Другой рукой поднесла «конвертик» с пиццей ко рту и съела его вслепую.

Пока Нина жевала, я оглядывался по сторонам, а другие клиенты смотрели на нас.

Мне бы хотелось, чтобы она поняла – ей не надо уезжать, мы могли быть счастливы вместе, счастливы, потому что могли смеяться без причины так, что люди принимали нас за психов.

Нина подняла брови и медленно закрыла глаза. Допила остатки колы из своего стакана. Нам принесли счет. Я заплатил 17 евро. Мы вышли и снова поднялись к Кампи Флегреи. Пока ждали поезд, я поцеловал ее.

– Меня давно не целовали, – сказала Нина, и я обнял ее поверх все еще влажной куртки.

– Не замерзла? – спросил я.

Она ответила, что нет, и прижалась ко мне, обхватила руками.

Мы ждали, неподвижно стоя у путей. Дождь прекратился, но небо все еще было затянуто тучами, которые только и ждали своей очереди.