Онлайн книга «Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус»
|
Больше уж не спал послушник, нес службу зорко. К тому ж и дозорить-то всего ничего осталось – зарницы уже играли над дальним лесом, над смоленским детинцем-кремлем. И как раз вот под утро… Явились пеши, в одежке рваненькой… кто и босой даже! – Эй, господине! Мы на праздник Матфея святого из деревень дальних пришли. Пафнутий подивился – ишь ты, господином назвали! Вот уж точно – из деревень. – Поди, из самой чащи? – Из Курохватова, Черноушева. Кудыкина… – Кудыкино знаю. Дак на праздник-то рано еще. Погодьте, утром ворота нараспашку откроют. – Да нам бы, господине, погреться… Погреться им. Ну да – босы ведь. Нагими б еще пришли! – Чтой там такое, Пафнутий? Услыхав раздавшиеся снизу слова, послушник обрадовался – старшой. Никита, проснулся – теперь с него и спрос. – Да мужи деревенские на праздник святой пришли. – Так впусти, чего их морозить? Скрипнув, отворились ворота… Так Пафнутий про наказ ключника и не вспомнил, да и нечего было вспоминать – оружных-то гостей не было, все оборваны, босы… Одно слово – деревня. Минут пять Ремезов смирно сидел в гостевой избе вместе с остальными «паломниками», а, как вдарил к заутрене колокол, выскочил наружу, подхватив под руку проходившего мимо монаха: – Отца ключника где мне сыскать? – Так посейчас на заутрене будет. – А келья-то его где? – А вона, откуда братия выходит… там и спрошай. Монахи покидали свои кельи довольно быстро, выходили во двор и шли к высокому Троицкому собору, где уже вовсю звонили колокола. Кое-кто так спешил, что даже выронил целую охапку свечей, хороших, восковых. Павел тут же бросился помочь подбирать, пару свечек под одежкой спрятал, да после, как к кельям вышел, вытащил… поклонился припозднившемуся монашку. Тот взглянул строго: – Ты куда, человече? Тут чернецам токмо можно. – Отец ключник наказал свечечки в келью к нему занести. – Отец ключник? Ну, так неси скорей. Вон его келья! Рванув на себя дверь, Ремезов ворвался в низенькое, но весьма просторное помещение с широким ложем, лавками и объемистыми сундуками, ровным порядком расставленными вдоль стен. С одного из сундуков метнулась было к двери приземистая грузная тень… Ремезов выхватил короткий, спрятанный под одеждою, меч: – Ну, здрав будь, Убое. Украденное сам отдашь или как? В-вухх!!! Вместе ответа, предатель метнул в боярина широкий мадьярский кинжал, ловко отбитый Павлом одним поворотом меча. Видя такое дело, Убой схватил скамью и, грозно вращая глазами, заорал: – Зашибу-у-у!!! В-вухх!!! В-вух-хх!!! Павел едва успел присесть, увернуться – настолько ловко орудовал скамейкой Убой. Хваткий тип, что тут скажешь? Так и зашибет, недолго… А меч-то у боярина хиленький, явно не рыцарский… В-вух-хх!!! Ремезов сплюнул – надоело уже кланяться – кивнул на висевшие в углу иконы: – Не стыдно божниц-то? – Мои боги – не эти доски! Понятно. Язычник. Волхв. Едва не пропустив удар, Павел отпрыгнул в сторону, понимая, что предатель загоняет его в угол, а уж там начнет гвоздить не раздумывая. Там простора для маневра нет, не отбежишь, не отпрыгнешь… Бах!!! Тяжелая скамья с размаху ударилась в стену, треснула… Ремезов тотчас же нанес удар. Целил в грудь, в сердце, однако язычник оказался не лыком шит, вовремя поставил под удар обломок, затем швырнул его прямо Павлу в лицо и, прыгнув к сундуку, распахнул крышку… В мощной руке волхва заиграла окованная железом палица! Палица против хиленького короткого меча… Не-ет, так не пойдет! А, может, в сундуке еще какое-нибудь оружие сыщется? Сделав ложный выпад и вызвав на себя удар, боярин быстро переместился к сундуку, скосил глаза… Ага, как же! Оружие. «Калашников» или пулемет… Что он там ожидал найти-то? Лишь сверкнул в луче проникшего в слюдяное оконце солнышка золоченый шлем. Его-то и подхватил Павел, швырнул в морду врагу! Волхв машинально махнул дубиной… и вот в этот момент Павел его достал! Дерзкий и длинный – с выпадом на левое колено – бросок… укол… Хрустнули ребра… Убой пошатнулся. Осел. Выпав из ослабевшей руки, с глухим стуком упала на пол палица. Закатились сверкающие глаза… глаза язычника и убийцы. – Это тебе за всех наших, – без всякого сожаления добив волхва коротким ударом в сердце, глухо промолвил Ремезов, и, вытащив из-за пазухи убитого грамоты, пайцзу и перстень, перекрестился на иконы: – Господи и все святые, простите. Понимаю – грех мой велик есть. Замолю! Часовню… Церковь новую на усадьбе построю! Красивую, с электричеством! Нигде такой церкви… Ладно. Пора и честь знать. С трудом засунув труп в сундук и подтерев кровь какой-то тряпицей, молодой человек выбрался из кельи и, выйдя к своим, махнул рукой: – Уходим. От Троицкого монастыря до Смоленска километра три с гаком. Павел и его люди преодолели это расстояние за полчаса, а еще минут через двадцать молодой заболотский боярин – «смоленский барон» – уже входил в княжеские покои. На устах его играла улыбка – «гейм овер», игра окончена – доверенная ему миссия выполнена четко и в срок. В середине декабря выпала оттепель, да такая ядреная, будто весна! По крышам боярских хоромин стучал-барабанил дождь, в жарко натопленной горнице пахло какой-то кислятиной – то ли брагой, то ли подкисшим тестом. Поднявшись, с лавки, Павел поцеловал в щеку жену и подошел к оконцу: – Давай откроем, проветрим. Боярышня как-то загадочно улыбнулась: – Открывай, любый. Только я в опочивальню пойду, сквозняков боюся. – С каких это пор? – удивился Ремезов. – Ты ж у меня никогда ничего не боялась, а тут… – Да с пор недавних… с некоторых… Ребеночек будет у нас, милый. – Господи… – Павел рассеянно перекрестился на висевшую в углу икону Николая Угодника, и, вдруг подхватив жену на руки, закружил боярышню, радостно закричал: – Ну, наконец-то! А я-то всю думаю – чего же нам не хватает? Сына иль дочки… детей. Крестным кого позовем? Может, Михайлу, молодого князя? Он не откажет. – Да подожди ты с крестным, – смеясь, замахала руками Полинка. – Выносить сначала надо, родить. Не такое уж простое дело… впрочем, для нас, баб – и не трудное. Да поставь ты меня обратно, хватит кружить уже. С утра Демьянко Умник заглядывал, насчет оброчников спрашивал, в какие списки записать? Я сказала – в какие. Да! И Окулко-кат просился севечер зайти – песню, говорит, сочинил новую. Про березы. |