Книга Секрет опричника; Преступление в слободе, страница 134 – Борис Сударушкин

Закрывая ее на щеколду, я поднял глаза на окна дома Шошина и испытал чувство, будто кто-то внимательно следит за мной тяжелым, недобрым взглядом.

Я постарался избавиться от этого ощущения – кто мог смотреть на меня из пустого, как мы убедились, дома? Однако странное беспокойство не оставляло меня весь вечер, проведенный в квартире Ниткина. Меня так и подмывало попросить его узнать, вышел ли Шошин на дежурство, но я не решился сделать это, – вероятно, его удивил бы мой интерес к неизвестному мне человеку, он мог бы задать вопросы, на которые мне было бы трудно ответить.

Жаль, что мы часто не прислушиваемся к своим желаниям и неожиданно возникшим намерениям лишь потому, что не в силах найти им разумное объяснение. Сколько ошибок не было бы совершенно, если бы люди в своих поступках опирались не только на рассудок, но и на интуицию, которая дает порой более верные и нужные советы.

Допоздна разговаривали мы то о личности Ивана Грозного и совершенном им сыноубийстве, то о библиотеке московских государей. Несколько раз я порывался опять упомянуть фамилию музейного сторожа, но в последний момент одергивал себя, надеясь, что утром все разъяснится само собой, без моего вмешательства.

Ниткин и Пташников были такими собеседниками, с которыми, как говорится, не соскучишься – даты, имена, самые неожиданные факты и события русской истории они вспоминали с такой легкостью, словно говорили о том, что случилось не четыреста лет назад, а вчера.

Угомонились старики только к полуночи. Лежа на раскладушке рядом с диваном, на котором во сне уже посапывал Пташников, я еще раз поблагодарил судьбу, что она свела меня с этими интересными, незаурядными людьми.

Перебирая в памяти сведения об убийстве царевича Ивана, услышанные здесь, в Александрове, я дополнял их полученными в Ярославле, но, несмотря на обилие информации, мотив преступления по-прежнему оставался неизвестным.

От преступления в Слободе мои мысли опять перекинулись к истории Теминского золота. Меня все больше настораживало, что Шошина – человека под чужой фамилией – не оказалось дома именно в тот момент, когда я собирался встретиться с ним. Случайно ли это? Где он мог быть? Вышел ли он на ночное дежурство?..

Утром, за завтраком, я прямо задал последний вопрос Ниткину, уже не заботясь о конспирации.

– У меня у самого кошки на душе скребут, – признался хозяин. – Сейчас схожу в дирекцию, узнаю.

– Мы с вами пойдем, – решил за меня Пташников.

Я внимательно посмотрел на него – не догадался ли он, что мой интерес к Шошину имеет более серьезные причины, чем провал в земле?

Но по лицу краеведа трудно было понять, о чем он думает.

В дирекции музея Ниткин выяснил, что на работу Шошин в эту ночь не вышел. И мы опять направились к его дому.

Подойдя к калитке, убедились, что кроме наших вчерашних следов других не добавилось, если не считать свежего следа женских сапожек, просеменивших туда и обратно.

– Странно, очень странно, – пробормотал Ниткин, и в голосе его я почувствовал тревогу.

На двери висел почтовый ящик, в прорезях которого белела газета. Вспомнив следы женских сапожек на снегу, я подумал, что это, вероятней всего, приходила почтальонша. Но где же сам хозяин?

Минуты три мы по очереди бесполезно барабанили в дверь, пока Ниткин не сказал, обращаясь ко мне:

– Может, с Иваном Прохоровичем плохо? Попробуйте, молодой человек, выбить дверь. Ответственность беру на себя.

Я не заставил себя уговаривать, с разбегу ударился в дверь плечом раз, другой. На третий раз полусгнивший косяк треснул, не выдержав удара, дверь отворилась, и я чуть не упал в темные сени.

Дверь была закрыта не на внутренний замок, как я предполагал, а на крючок, вырванный мною из косяка! Значит, в доме кто-то был.

Из сеней еще одна дверь, обитая войлоком, вела в комнату. Войдя в нее, мы замерли на пороге – посреди комнаты на бельевой веревке, перекинутой через крюк в потолке, висел мужчина в клетчатой рубашке и черных брюках, из которых высовывались голые, костлявые ноги. Было ясно, что никакое искусственное дыхание ему уже не поможет.

– Шошин? – спросил я Ниткина.

Тот безвольно опустился на лавку возле двери.

– Он. Иван Прохорович. Как же так? Зачем он это сделал?

– Надо срочно вызвать милицию. Откуда можно позвонить?

– В кассе музея есть телефон. Сходите, пожалуйста, у меня ноги отнялись, – прошептал мне Ниткин.

Пташников молча уселся рядом с ним.

Я опять невольно посмотрел на висевшего на веревке старика и хотел уже бежать в музей, но Ниткин остановил меня:

– Подождите! Я от страху совсем голову потерял – ведь у Ивана Прохоровича есть телефон.

Наличие телефона в этом убогом жилище изумило меня:

– Где же он?

Ниткин кивнул на дверь в соседнюю комнату:

– Наверное, там…

Я прошел туда и действительно увидел на обшарпанной тумбочке возле металлической кровати, накрытой синим байковым одеялом, вполне современный телефон в сером пластмассовом корпусе.

После вызова милиции я по коду тут же позвонил Марку в Москву и доложил о случившемся. Он не стал расспрашивать подробности, только попросил меня до его приезда не покидать Александрова.

Меня грызли мрачные подозрения – почему смерть Шошина совпала с моим приездом сюда? Не способствовал ли я каким-то непонятным мне образом этой нелепой гибели?

Не лучше было настроение и у Ниткина, который не мог простить себе, что не поднял тревогу еще вчера, когда не смог увидеть Шошина.

– Близких знакомых у Ивана Прохоровича в городе не было. Я должен был сразу догадаться, что случилась беда, – корил себя Ниткин, пока мы втроем, возле покойника, дожидались приезда сотрудников милиции.

Они появились в доме через полчаса после моего звонка. Тело Шошина было вынуто из петли и предварительно исследовано судебно-медицинским экспертом – мужчиной средних лет с худым, бесстрастным лицом. Он долго рассматривал след от веревки на шее Шошина, потом что-то вполголоса сказал следователю прокуратуры и оперативному сотруднику милиции, но что именно – я не расслышал.

Когда тело Шошина увезли в морг, приступили к осмотру места происшествия. Здесь мне впервые в жизни, вместе с Ниткиным и Пташниковым, пришлось выступить в роли понятого. В детективных фильмах она представлялась мне более интересной и приятной, чем в действительности.

Комната, где произошло самоубийство, освещалась двумя окнами, выходящими на фасад дома, и окном сбоку, где к дому было пристроено крыльцо. Почти треть комнаты занимала громоздкая русская печь, зев которой плотно прикрывала заслонка. Посреди комнаты стоял квадратный стол под изрезанной ножом старой клеенкой, к нему были приставлены два гнутых, венских стула. В правом углу, напротив печи, поблескивал экраном черно-белый телевизор «Рекорд», выпускавшийся местным заводом лет двадцать тому назад. К нему прижался самодельный, покосившийся от старости шкаф для белья.