Книга Советская литература: мифы и соблазны, страница 112. Автор книги Дмитрий Быков

Когда мы говорим о поэзии Евтушенко, о стратегии прямо противоположной, подчеркнем прежде всего, что советское – не продолжение русского, как многие думают, это альтернатива ему. Точно так же модерн является альтернативой архаике. Модернисты с Лениным во главе – это люди, которые испытывают проблемы с эмпатией, которые стремятся не к человечности, а к сверхчеловечности. Впрочем, культ будущего ничуть не лучше культа прошлого и ведет к таким же точно жертвам, а то и большим. Но если бы Россия не была модернистской страной, архаику Гитлера она бы не победила. Вторая мировая – это был именно бунт архаики, ее слепая месть модернизму.

Советский Союз тоже пал в результате бунта архаики. Советский Союз победили не те люди, которые мечтались когда-то диссидентам, не светлое поколение будущего.

Запоздалая победа двух главных постсоветских авторов 1990-х годов (посмертная в обоих случаях) – победа Довлатова и Бродского – это в огромной степени победа энтропии, а вовсе не победа каких-то новых светлых горизонтов. Да, Бродский писал стихи, безусловно, лучше, чем большинство советских поэтов. Но то, что он вкладывал в свои стихи, было не то что антисоветским, а досоветским, внесоветским.

Что касается Евтушенко, то это типичный человек модерна и истинный представитель того квазикоммунистического будущего, которое рисовалось шестидесятникам. Это мир счастливого человека, а счастливая лирика всегда находится в слабой позиции по отношению к лирике мрачной. Тот, кто все время страдает от несовершенства мира, тот, кто все время пребывает в положении трагически мучающегося одиночки, тот, конечно, звучит гораздо эффектнее.

Тут есть только одно «но», которое большинству авторов не приходит в голову. Когда личной карьерой, продвижением себя, саморекламой занимается счастливый человек, в этом нет большого диссонанса – ну, пошлость и пошлость. А вот когда болезненную заботу о своей карьере проявляет трагически отчаявшийся одиночка, здесь есть некий когнитивный диссонанс. Или ты римская статуя, или ты оттираешь локтями всех своих конкурентов в диапазоне от Василия Аксенова до Саши Соколова. Или ты занимаешься трагическим осмыслением мироздания, или делаешь литературную карьеру, и делаешь очень недвусмысленно, за что Евгений Рейн, обыгрывая пушкинское «В багрец и в золото одетые леса», называл Бродского «в багрец и золото одетая Лиса».

Когда мы говорим о Евтушенко, мы не чувствуем стилистического диссонанса в его самоупоении. Это лирика счастливого человека, что и давало некоторое основание сравнивать его с Владимиром Бенедиктовым, самым самоупоенным лириком русской литературы.

и дальше трагическая нота, но очень человечная:

Тем не менее это все равно лирика счастья, лирика избытка радости, упоения жизнью:

Восторг беспрерывной весны уже к 1972 году сменяется у Евтушенко нотами довольно трагическими. Дальше требовалось произвести в себе некоторую революцию, некоторый скачок, некоторое движение вглубь. Но этого движения не произошло ни у советских, ни у антисоветских поэтов. Этот скачок, рывок – как хотите – пришлось делать поэтам 1970-х годов. Хрущевская оттепель во многих отношениях была временем трагической растерянности. И забуксовала оттепель очень быстро, и чувство этой пробуксовки было таким мучительным, что оба наших героя начали стремительно, экстенсивно расширять свое поэтическое хозяйство. Беспрерывно ездит Евтушенко, беспрерывно ездит Бродский. Так появляется у Бродского очень хороший «Литовский дивертисмент» (1971), гениальный «Мексиканский дивертисмент» (1975), так появляется огромный цикл американских стихов во главе с «Осенним криком ястреба» (1975) и «Колыбельной Трескового Мыса» (1975). Это действительно выдающиеся тексты, но все это расширение территории, а не углубление метода.

У Евтушенко трагическое чувство этой неполноты гораздо органичней, потому что он не пытается встать ни в позу статуи, ни в позу пророка. Для него главной темой в 1970-е годы становится ахматовское «Какая есть. Желаю вам другую…»: да, я такой, какой есть, потому что я один из вас, потому что я не могу быть лучше вас, потому что, если я попробую быть другим, вы первые перестанете меня понимать. Я ваш поэт. Это, конечно, кокетство, и во многом ущербное, наверное. Но эта позиция безукоризненно честна.

Тема любви у Евтушенко чаще всего решается не как трагическая тема, у него в этом смысле все замечательно. Именно он стал первым поэтом откровенной эротики в советской литературе. Вся страна знала «Ты спрашивала шепотом…» (1957):

При всей очевидной пошлости этих стихов, еще большая пошлость – только ругать их за пошлость, как верно сказал Григорий Померанц. Потому что пошлость – это всё, что человек делает для чужой оценки, для повышения своей капитализации. А Евтушенко в этом не нуждался, потому что его самооценка была и так запредельно высока. Об этом очень точно сказала Мария Васильевна Розанова: «Никогда никому не завидую, потому что всегда знаю, что я лучше всех». И поэзия Евтушенко – при всей жалкости, при всей подчеркнутой сниженности некоторых его приемов очень органична и жива. Потому что он не претендует на многое, он понимает, что, как и Россия, он многих недостатков не лишен, он с ней самоотождествляется, и таких пошлостей, как Бродский: