Книга Данте. Преступление света, страница 14 – Джулио Леони

Поэт замер, узнав окликнувший его насмешливый голос. Говоривший стоял широко расставив ноги, на другой стороне улицы и, сверкая лукавыми глазами, манил к себе Данте пальцем. Потом он прикрыл себе лицо ладонью, словно стеснительная девушка. При этом у него на губах играла плутовская усмешка.

— Ничего, что я тебя окликнул? Или к вам, великим поэтам, дозволено обращаться только дамам вашего сердца? Беатриче и прочим? Конечно, мой голос не так звонок, но зато я очень громко рыгаю!

Данте покраснел и, сжав кулаки, стал переходить улицу.

Окликнувший его мужчина изобразил на лице притворный испуг.

— Боже мой! Какое страшное лицо! Совсем как на поле боя в битве при Кампальдино! ^[14] Ведь мы одержали там победу лишь потому, что среди наших противников не было никого с такой страшной рожей!

Тем временем Данте перешел улицу и смерил говорившего взглядом, удивляясь его яркой, кричащей одежде.

— Зачем ты здесь, Чекко? — прошипел поэт. — Ты же знаешь, что нам во Флоренции не нужны распутники и транжиры. Я думал, что ты тоже отправился в Рим. В Вечном городе тебе будет где разгуляться. Кроме того, там относятся к развратникам с большим снисхождением, чем у нас во Флоренции.

Чекко Ангольери поддернул фиолетовые штаны и уселся на большой камень.

— Должен напомнить тебе, Чекко, что закон запрещает расхаживать по Флоренции расфуфыренным, как скоморох! Чего это ты так вырядился?

Не выразив ни малейшего беспокойства, Чекко Ангольери показал рукой на прохожих.

— Ты прав, друг мой. В городе папы Бонифация больше трактиров, чем церквей, а публичный дом там найти гораздо проще, чем монастырь. Туда-то я и направляюсь, чтобы засвидетельствовать свое раскаяние и получить прощение всех грехов по случаю Юбилейного года. Однако любой человек, вступивший на путь истинный и раскаявшийся в своих грехах, просто обязан посетить по пути в Рим твой благочестивый город.

— Что же до моих штанов, — продолжал Ангольери, с любовью разглядывая свои короткие ноги, — никто еще здесь не сделал мне замечания.

— Если бы ты шлялся здесь не по тавернам, а ходил по учебным заведениям и храмам, — усмехнувшись, сказал Данте, — с тебя бы уже сбили спесь.

— Когда меня обуревает черная меланхолия, я иногда оступаюсь на пути к спасению души. Еще мне мешает отсутствие денег. Если мой отец вскорости не помрет и я не унаследую то немногое, что у него осталось, мне придется побираться на паперти… От безденежья я могу пойти на что угодно, а вы, флорентийцы, катаетесь как сыр в масле. Неужели никто здесь не даст мне и корочки хлеба? Я с удовольствием предложу свои услуги любому благодетелю.

— Какого же благодетеля ты ищешь?

— Наверняка найдутся те, кому пригодятся мои острый язык и верная рука… Но что это мы все обо мне да обо мне?! Как у тебя дела? Что намерен явить миру величайший из тосканских поэтов? Слышал я, что ты пишешь о путешествии в царство мертвых.

— Не только мертвых, но и тех, кто никогда не умрет!

— Ах вот оно как! — с ироничной усмешкой на губах пробормотал Чекко, но Данте погрузился в свои мысли и больше его не слушал.

— Да вы еще спесивее французов, — пробормотал наконец сиенец, указав пальцем на стены нового собора, уже возвышавшиеся за церковью Санта Репарата. — Те тоже возводят огромные соборы с высоченными остроконечными шпилями. Они не взывают смиренно к Богу, как делаем это мы в наших церквях, а хотят сами вскарабкаться к нему на небо!

— Но подняться до Бога очень нелегко, — пробормотал Данте, услышав последние слова Ангольери.

— Отчего же?

— Царство мертвых состоит из трех частей, погруженных во мрак и омываемых светом. Я уже хорошо вижу проклятых и тех, кто искупит свои грехи в огне Чистилища. Но вот остальное…

— Рай? Как ты себе его представляешь?

— Пока — никак. Царство добра еще не приняло определенных очертаний в моем воображении. Что бы я ни выдумывал, это не может передать величие всемогущего Господа. Иногда перед моим внутренним взором мелькает неопределенный образ светящегося пятна, вокруг которого греются души праведников…

— Как крестьяне у огня? Или погонщики верблюдов вокруг костра в ночной пустыне? Так-то ты представляешь себе рай?! Неужели именно так нас отблагодарят за жизнь, прожитую по уши в крови и нечистотах? — издевательским тоном спросил Ангольери. — Честное слово, мне больше по душе рай неверных с его молочными реками в медовых берегах, вином и прекрасными женщинами.

Данте скривился, покачал головой и махнул рукой, словно не желая продолжать разговор.

Тем временем они с Ангольери уже давно шагали вдоль по улице, пробираясь сквозь толпу и увертываясь от вьючных животных, способных в любой момент растоптать неосторожного пешехода.

Чекко Ангольери замолчал с таким видом, словно задумался о чем-то очень далеком.

У самого подножия лестницы Данте остановился и схватил друга за руку:

— Чекко, у меня здесь очень неприятное дело. Я должен осмотреть труп убитого человека.

Сделав несколько шагов к входу в госпиталь, Данте снова задержался и обернулся к Чекко Ангольери:

— Если хочешь, пошли вместе. Пожалуй, сейчас мне пригодятся твой цинизм и остроумие…

Сиенец молча последовал за поэтом.

Вместе с Чекко Данте спустился в подвал, где лежали трупы. В помещении стоял невыносимый смрад: чадили светильники со скверным маслом, из-под вымазанных кровью простыней несло разложением. Закрыв нос и рот тканью, свисавшей у него с головного убора, Данте прошел к последним нарам, куда в госпитале Мизерикордия положили обнаженный труп человека, убитого на постоялом дворе. Его голову приложили к шее, и теперь о страшной смерти несчастного говорил только уродливый шрам в том месте, где голову чуть не отрубили.

Чьи-то милосердные руки раздели и омыли покойника. Данте подошел к нему поближе, чтобы лучше рассмотреть лицо, а Чекко скривился и остановился на почтительном расстоянии от нар.

Поэт стал рассматривать изуродованное старостью лицо убитого. Его нос смотрел чуть вбок, словно когда-то был сломан.