Книга На краю государевой земли, страница 8 – Валерий Туринов

Орудуя плечами, Тренька пробрался в дальний угол переполненного кабака. За ним протиснулись сотник и «литвин», совсем как в ледоход за белозёркой утлые шитики.

Атаман плюхнулся за стол рядом с двумя какими-то казаками.

— А ну потеснись, дай место!.. Эй, куриная башка, налей по чарке! — зычно гаркнул он целовальнику, перекрывая шум кабака.

Целовальник махнул рукой половому, и тот шустро юркнул куда-то за дверь.

Тренька положил на выскобленный до белизны деревянный стол большие сильные руки, дружелюбно улыбнулся казакам, сидевшим рядом.

— Ну, чем повеселите!

— Хе-хе, ишь ты какой прыткий: весели тебя! Чай, не девка… Сын боярской, небось? А может, сотник, аль атаман? — оценивая, оглядел его казак с окладистой черной бородой.

— Атаман, атаман! — самодовольно ворохнул плечами Тренька.

— То и заметно.

— А ты больно зрячий! Авось на наугольной стаивал!

— Бывало. И на приворотной ^[15] тоже. Ваш брат, если лютует, — прищурившись, посмотрел чернобородый на Треньку, — страсть какой прилипчивый.

— Над таким не полютуешь.

— И то верно — не дамся.

— Ты, казак, не знаешь нас, а уже ведешь напрасные речи. Это тутош-ные, должно, ваши десятники.

— Может быть, может. Вижу, по роже, с далека — вон как опалило.

— Ох, казаки, как вы дерзко тут-то, в кабаке! — возмущенно бросил Пущин, которого вывел из себя развязный тон соседей по столу.

— Не токмо, на походе тоже збойливы! — засмеялся чернобородый, смело глянув ему в лицо. — А ты, случаем, не сыщик?

— Ты, начальный, расспрос бы учинил сперва, что за служилые, — спокойно сказал атаману приятель чернобородого, широкоплечий казак с изъеденным оспой лицом.

За столом назревал скандал, но в этот момент половой принес чарки.

— А ну давай-ка еще пару! — велел ему Тренька. — Угощаю, служилые! — хитро подмигнул он казакам, заметил, как сразу подобрели они лицом.

Если Тренька хотел, то мог, вот так сразу, расположить к себе простецкие души служилых. Но боже упаси, если он озлобится. Хотя и в злобе он никогда не доходил до забывчивости. А лютовал он обычно на ясачных, казаков и стрельцов. В присутствии же воеводы или какого-нибудь дьяка он робел, замолкал и здорово потел, от страха…

Половой снова вынырнул откуда-то с чарками, ловко сунул их под нос казакам и опять исчез где-то в чаду набитого до отказа кабака.

— Ну, казаки, не хулите, если что было сказано в обиду! — хлопнул Тренька по спине рябого. — Не малые, не скукожитесь от слова крепкого!

— Да мы ничего… — дружелюбно отозвались казаки.

— Пей, казаки, пей, чтоб всем… на зло было! Отведем душу от зеленой тоски! Пусть она, грешная, попляшет, потешится!..

Казаки выпили, крякнули, потянулись к миске с капустой.

— Вот ты не поверишь, атаман, что мы испытали, когда ходили в послах у колмака! Что испытали!.. Это… За одно это оклад положить надо бы, аль однорядку ^[16]. А ведь мы шиш видали от воеводы! Все колмаку да киргизам!

— Ты, Миколка, сказывай про это, сказывай, и тебе полегчает, — обнял Тренька чернобородого и погладил его по голове, как маленького.

— Расскажи, расскажи, — поддакнул и рябой. — И сотник пускай послушает то ж…

— Ты думаешь, сотник не хаживал на иноземца! — сказал Тренька. — Не гляди, что он молчун. То у него сызмала… Вот только Дарья подпортила ему породу. Федька у него зубаст. Ох, зубаст! Во будет служба!

— Оставь Федьку, — исподлобья глянул Пущин на Деева. — То дело особое.

— Все, Иван, все! — качнулся Тренька к нему и приложил к губам палец: «То — молчок! Тс-сс!»

— Давай, Миколка, — повернулся и Пущин к казаку. — Скажи — как было дело.

— Я тебя зря угощал, что ли! Фи-ить! — присвистнул насмешливо Тренька над казаком.

— Ну, коли так — слушай… Было дело, послал нас воевода Иван Во-лодимирович Мосальской к их тайшам. Проводили мы послов их, Арлая да Баучина, аж до самых юрт…

— Сколько вас хаживало-то? — перебил его Тренька.

— Ты дай рассказать! Что перешибать! Слушай, коли просил!

— Давай, давай, не буду!

— Вот так-то оно лучше. Пошел Поспелка, да с ним мы, казаки, трое. Было то на третий день после Алексея теплого. И пришли к их тай-шам — к Изенею и Баатырю. Пришли, а Изенея уже не стало. Вместо него жёнка. И владеет всеми улусными. Зовут ту жёнку Абай. Да с ней еще Кошевчей. Тоже тайша, большой тайша… Баба же та, Абай, злющая! И хороша! Редко у них жёнки такие, а эта ладная.

— Ну-у, не может быть! — вырвалось у рябого. — Я сколько пробовал, все дурны с лица. Не то что наши.

— Где ее, нашу-то, сыщешь тут?

— Хм, купи, ежели деньги есть, — хмыкнул чернобородый. — Вон, нынче с Тары служилый уехал на Москву по воеводской посылке. Ан возьми да продай женку, на отъезд. Ему прибыльно и она при деле. Двенадцать рублей взял.

— Такие деньги-то и мы найдем, — ухмыльнулся рябой. — На со-болишек выменяю.

— Это ты зря! Здесь таможня. Враз отберут государю в казну. Без бабы останешься! Ха-ха-ха! — захохотал Тренька.

Казаки подозрительно покосились на него и Пущина.

— Люди мы государевы, а не сыщики, — перехватив их взгляды, дружески сказал им Андрюшка. — Вот о колмаке ты сказывал здорово. Это и нам в интерес. В Томск едем.

— Далеко же вам. Месяца с два будет… Киргизы там пошаливают. Князец их, Номча, два раза побивал наших. Скотинку многую отогнал.

— Черный колмак подошел и там близко.

— Так он же послов шлет!

— Хе-хе, гляди, какой ты! Мы чуть с голоду не померли у них. Корм не давали, платье отняли. Где это видано в послах-то? Полоняники в улусах сказывали: хитрит колмак. На Имаш-озеро собирается. Побить-де наших хотят!.. В Казацкой орде люди секутся про меж себя, и они-де идут на них войной. Улусных жёнок и детей хоронят близко наших земель. Вот и заговаривают. Послов шлют, а сами нападают на нас же!..

— Коварен степняк! — поддакнул Тренька чернобородому.

— Ясачных грабят, в ясырь гонят, — вступил в разговор рябой. — Кучугуты шалят, и браты, и маты тоже. Аринцы и саянцы непослушны.

Кузнецкие татары не платят ясак. Грозят нашего брата, служилого, побивать. ^[17]