Онлайн книга «На берегу Тьмы»
Наконец под тулупом за печью кто-то завозился. Показалась растрепанная бабья голова: – Оюшки? – Домой я иду, Агафья. За Наташей присмотри – вдруг ночью проснется? – Дак чего случившись-то? – Ничего – домой мне надо. – Дак что, помер кто? – не унималась любопытная кухарка, даже спросонья не терявшая бдительности. – Присмотришь за ребенком или нет? Пора мне. Скажи, отец за мной послал – ехать надо. – Да ехай, Господь с тобой, – отозвалась Агафья, протяжно зевая и укрывая кожухом крепко спящего рядом с ней Ермолая. Катерина быстро набросила овечий тулуп, наспех завязала мохнатый платок и сунула ноги в валенки. Перекрестившись, выбежала на заснеженную дорогу, что вела от имения в село. Над церковью, над самым крестом колокольни, будто свысока осуждая Катерину, злобно щерился месяц. «Ох, грех-то какой!» – думала Катерина. Слезы лились сами собой, неприятно обжигая холодные щеки. Ночь стояла морозная, гулкая. Вновь выпавший после обеда снег хрипел под валенками в такт ее колотящемуся сердцу. Катерина пожалела, что забыла в доме рукавицы, – они беззаботно сохли на печке после катания на санках. Замела поземка, крутясь и поднимая полы тулупа. Снег проникал под тонкий подол платья и окутывал холодом озябшие коленки в тонких вязаных чулках. Скоро стало тяжело идти. «Вернуться?» – тревожная мысль запульсировала в висках, во рту пересохло. Николай на лошади, запряженной в сани, догнал ее, замерзающую, уже на окраине села. Катерина, увидев его издали, испугалась: «Ой, убьет он меня, грешную!» – и побежала прочь с дороги в сторону леса. – Садись! Катерина обернулась, ожидая увидеть злое лицо, но Николай, при свете месяца, оказался спокойным и усталым. – Да садись, говорю. Ты околеешь здесь – до греха не доводи! Отвезу я тебя в Дмитрово. Катерина стояла, не в силах пошевелиться. Николай вылез и решительно затащил ее в сани, укрыв теплой шкурой. – Да ты замерзла совсем! – Он стал с силой растирать ей руки и щеки. Катерина поразилась, увидев, что он плачет: – Я давно люблю тебя, с самого первого дня, как увидел. Неужели ты не знала? Катерина тоже заплакала-запричитала: – Ах, Николай Иванович, барин, это я виновата – сбила вас с толку… Одна беда от меня. Это я вас попутала! И перед Анной Ивановной как стыдно! Как же мне жить после этого? Николай нетерпеливо хлестнул вожжами лошадь, направляя сани по еще не заметенной поземкой дороге: – Ты же знаешь, видишь, что не люблю я ее, не могу любить. – Что мне с того? Как же я людям в глаза после этого посмотрю? А детям вашим? Ох, грех-то какой. Катерина залилась слезами. Николай отпустил вожжи, схватил Катерину за мокрые от слез руки и заговорил горячо, как будто не существовало на свете другой истины: – Послушай меня: в любви нет ничего противоестественного. Ты же любишь меня – я теперь знаю! Все будет так, как ты хочешь, Катерина. Не захочешь, ничего не будет – я тебя не неволю. Ты свободна поступать как знаешь. Эти слова взяли ее за живое. «И действительно, что плохого в любви? Он любит меня, а я его! Мы люди Божьи». Но какое-то плохое чувство, ощущение беды вдруг захлестнуло ее. И она, только что мечтавшая снова целовать его, обнимать его шею, все ему простить, даже то, что никогда еще не случалось между ними, взмолилась: – Отпустите меня, Николай Иванович, Христом Богом молю! Николай замолчал. Как же возможно отпустить ее, когда счастье прошло так близко? Нет, все же ее воля, ей решать. Если любит – будет моею, и я подожду, сколько бы ни пришлось. – Хорошо, послушай меня. Скажу дома, что матушка твоя заболела, и я отвез тебя домой на Рождество. Но после Святок приеду за тобой. Захочешь – поедешь со мной, нет – останешься. Катерина молча кивнула, утирая щеки насквозь промокшим от слез холодным тулупьим рукавом. – Но-о-о! А ну пошла! – Николай погнал лошадь к Дмитрову. В деревне, не прощаясь, Катерина соскочила с саней, с тревогой оглянулась на Николая и побежала к избе. В окнах света не было – Бочковы уже спали. Катерина забарабанила в дверь. Родители испугались – не случилось ли чего. Федор в одном исподнем подкрался к двери: – Кто? – Я, папка, впусти! Катерину впустили в темный, еще окутанный дремотой дом. Глаша, узнав ее, первой кинулась обнимать, Тимофей испуганно притих на печи. Он не видел свою Катьку несколько месяцев, и она показалась незнакомой, взрослой и чужой. Даже голос ее стал другим. – Чегой-то ты, Катька? – Мать в одной нижней рубахе запалила керосинку. – Соскучилась я – сил нет! – Катерина заплакала. Глаша завыла вместе с ней. – Ох, темнишь ты что-то, Катька! – почуяла Дуська. – Сделала что? Выгнали тебя или что? – На Рождество хозяин отпустил погостить. Потом обратно заберет. Катерина решила не пороть правду прямо сейчас, так ей было стыдно. – А за этот месяц целиком заплатит или вычтет неделю? Или что? – забеспокоилась мать. – Не зна-а-а-а-ю-ю-ю! – От же ж грех на нашу голову! – А бабка где? – спохватилась Катерина. – У Моти, где ж еще? Глашка не сказала тебе? Или что? Перебралась к ней на Покров. Катерина не бывала дома с конца августа – когда ее отправили к Вольфам. Все осталось по-старому: сладковатый запах топленой печи перемешивался с ароматом коровьего молока; на столе, накрытый вышитым ручником, угадывался испеченный накануне хлеб. Но сама изба показалась маленькой и незнакомой. В загородке прямо на полу, в ворохе сена, среди черных катышков спали новорожденные козлята. Катерине подумалось, что в доме неприятно и грязно, но тут же стало стыдно за чувство непонятно откуда взявшейся брезгливости, и от этого сердце сжалось еще больше. Слезы брызнули из глаз сами собой. Катерина сидела на лавке и плакала: – Барин… меня… – Что? Побил, что ли-то? – не понимал Федор. Сметливая Дуська вытолкала Федора из дома: – Ты это, иди там, того, дров принеси, или что. Вот бестолочь какая, болтается тут! – Так это… вчера еще наносил-то. И ночь на дворе. – Федор в растерянности топтался в дверях. – Иди, говорю тебе, мало их! Вон завьюжит сегодня, топить много надо. Ну? – Мать придвинулась к Катерине. – Было у вас чего? Или что? А ты, Глашка, живо спать! Нечего тебе тут. Глаша нехотя стала укладываться рядом с Тимофеем, в надежде что-нибудь услышать, но мать и Катерина шептались тихо, что не разберешь. «Ладно, завтра сама мне все расскажет!» – проваливаясь в сон, лениво успела подумать Глаша. |