Книга На берегу Тьмы, страница 54 – Наталья Соловьева

Как удалось двум немцам скрыться в самый разгар войны с Германией, осталось загадкой. Даже в порыве страсти немка оказалась расчетливой. Говорили, что полудурочная, как все думали, 35-летняя вдова и вправду оказалась шпионкой, продала фамильные драгоценности и смогла справить себе и молодому любовнику поддельные паспорта, по которым сбежала с ним в Финляндию. Катерине чудом удалось избежать наказания за побег пленного.

О чем-то Николай уже знал, что-то он понял сейчас из тех нескольких фраз, которые сказала ему Катерина. Николай, думая о трудностях, через которые прошла эта хрупкая, любимая им женщина, молча взял ее руки и поцеловал.

– Пойду передохну. Туда мне, к-калеке, и дорога теперь – лежать. Попроси Петра Петровича ко мне зайти – я не до конца, как видишь, поправился.

– Давайте помогу вам подняться.

Катерина с готовностью подхватилась со скамейки и подала Николаю руку.

– Я с-сам! – оттолкнул ее Николай! – Хоть и хромой теперь, но все еще мужчина. Еще не х-хватало меня под руку, как барышню, водить.

– Может, надо чего?

– Д-детей ко мне почаще пускай – соскучился по ним.

Николай взял трость и стал, хромая, подниматься по лестнице.

Пришла Агафья. Катерина в расстроенных чувствах сидела на скамье.

– Ну что?

– Хворый он совсем. Ты пошли Ермолая, как вернется, за врачом нашим.

– Слава Богу, живой, – перекрестилась Агафья.

– Да, надо бы молебен благодарственный Пантелеймону отслужить, – встрепенулась Катерина. – Пусть-ка Ермолай и к отцу Ефрему заедет, позовет его. Отслужим, дай Бог, благополучно все будет.

– А свечи-то громничные будем делать? – Агафья, перекрестившись, засунула мучных птичек в печь.

– Батюшка на проповеди сегодня говорил, что язычество. Запретил.

– Всю жизнь делали, а тут запретил! Сколько помню – сам священник во время молебна ее зажигал. Громничная свеча ох какую силу имеет! И лечит, и беду отгоняет! Дурак твой отец Ефрем.

– Ну что ты такое говоришь, Агафья?

– А я что? Я не в осуждение, я, Господи прости, в рассуждение. Раньше можно было, а теперь нельзя? Вон хворый у нас таперича в доме. Тем более надо сделать.

– Ты не спорь, Агаша. Сказал – не делать, и не будем. Молебен закажем – он силу имеет.

– Ну и что ж теперь, на Сретенье и деревья не трясти на урожай?

– Вон ветер не унимается, куда еще трясти?

– Надо, надо помочь, чтоб яблок, слив побольше летом было. Всю жизнь трясли. Ты пойдешь или нет?

– Пойду, пойду, Агаша.

Николай лежал в кабинете. Вся мебель, заказанная еще при отце, осталась прежней. Но то тут, то там чувствовалось присутствие женской руки: на диване появились мягкие вышитые подушки, на столе – вазочка с засушенными с лета цветами, в кресле дожидались своей хозяйки небрежно брошенные пяльцы. Катерина… Николай с облегчением откинулся на диване: «Как хорошо, что я наконец дома!»

Вспомнился госпиталь в Ревеле и резкие больничные запахи: спирт и камфара вперемешку с мочой и гноем. Надежда на спасение пополам с болью и человеческими страданиями.

Его отгородили от солдат ширмой из серых застиранных простыней – отдельных палат для офицеров уже не хватало, но это не заботило Николая. Думал о доме, о тех, кто ждал его, об усадьбе, в которой вырос, о запахе сушеных трав и зерна в амбаре, об осенней крепкой антоновке, которая мирно лежала в ящиках, готовая к путешествию в погреб. Представлял, как вернется, как встретят его дети, Катерина. В своих мечтах Николай остался таким же, как раньше: со здоровой ногой. Почему-то чудилось, что и Берта ждала его, живая, верная. И что не было никакого Александра, и что Катерина принадлежала только ему, Николаю. Любимая… И в это же время он не мог забыть тех, кто погиб, кому не повезло, как ему.

Николай подумал о дне, когда его ранило. Эти воспоминания он гнал от себя: боялся, что если подумает о том, что с ним случилось, то начнет жалеть себя. Но здесь, дома, почти во сне, в безопасности, когда все уже закончилось, когда он увидел детей и Катерину, вдохнул запах кухни и родного кабинета, он вспомнил. Скорее наконец разрешил себе вспомнить.

В тот день, 15 октября 1916 года, вышли из Рогокюля засветло – Николай был, как обычно, на «Казанце». Конвой из эсминца «Украйна» и шедших за ним в кильватер транспорта «Хабаровск» и миноносца «Казанец» направлялся в то утро в Ревель через Моодзундский пролив.

Конвой с самого утра плотно закутало туманом. Николаю нездоровилось несколько дней, к тому же не выспался – всю ночь вспоминалось то родное Берново, то Катерина, то дети, то покойная мать. Чтобы взбодриться, он поднял повыше ворот буршлата и вышел на командирский мостик. Там дежурил мичман Шакеев, боевой товарищ еще по Порт-Артуру. Рыжий, усатый верзила, одинокий и наивный, как ребенок. Но жесткий и решительный в бою. За год до войны наконец женился, хотя никто уже давно не верил, что найдется девушка, способная отдать свою судьбу в непрактичные и неловкие руки мичмана Шакеева.

– Погода какая мерзкая сегодня… Радует одно – в тумане, может, и проскочим незаметно, – заговорил Николай.

– Не жар ли у тебя? Вид какой-то неважный, – забеспокоился Шакеев.

– Есть немного.

– Эх, сейчас бы тебе горячего чаю с лимоном.

– Ну, это для нас теперь предмет воспоминаний.

– Если только Колчак нам посылку вдруг с Черного моря пришлет? Чем черт не шутит? – подмигнул Шакеев.

– Скажешь тоже! Александр Васильевич сейчас, может, стоит на мостике, а там тепло, хорошо, пальмы на берегу, и вспоминает тебя, Шакеев, какой ты был дурак! – расхохотался Николай.

Шакеев засмеялся в ответ: Колчак и правда разок назвал его дураком, но совсем беззлобно, удивляясь наивности мичмана.

Усилившийся норд-вест принес с собой дождевые заряды. Волнение нарастало. Миноноска шла медленно, уваливаясь влево, и рулевому постоянно приходилось выправлять курс. Тяжелая балтийская вода заливала бак, с шипением уходя в шпигаты.

Показался остров Вормси. Постояв на мостике, Николай понял, что вконец продрог, и решил вернуться в тепло кают-компании.

Матросы, неспешно переговариваясь, курили неподалеку от кают-компании. Один, высокий, усатый, говорил:

– Устал я воевать. По первости по дому тосковал, а потом привык. А теперь – пусто, ничего на сердце нету: ни домой не хочу, ни смерти не боюсь – устал.

Другой, тоже высокий, с красным обветренным лицом, хриплым голосом отвечал:

– Не знаю, что после войны делать буду. Здесь ты ровно ребенок малый, что скажут, то и выполняй. И думать ни о чем не надо – не твоя забота: что я – то Илья, что Евсей – то все.

– Отставить разговоры, – устало прервал их Николай и двинулся дальше. «Если бы вы знали, как я устал, не меньше вашего, ребята! Но распускаться нельзя ни на минуту», – подумал Николай.