Онлайн книга «Самшитовый лес»
– Я боюсь не споров, – сказал Аркадий Максимович. – Я боюсь профессора Мамаева. Не знаете? Ничего. Я вас с ним познакомлю… Но уже наступили времена, когда всем до всего было дело. В летней столовой за обедом, где из керченских жителей были только сотрудники музея, Сапожников встретил московскую свиту Глеба, уже второе или третье ее поколение. Годы шли, а свита не уменьшалась, и все так же начинающие старались произносить слова небрежно и чуть врастяжку, и все так же не понимали, какая роль отведена Сапожникову в глебовской табели о рангах. Много спорили, Сапожников высказывался, и, естественно, по всем вопросам. Гомон стоял в гулкой столовой, отделанной светлым деревом и с трепещущими от ветра занавесками. Потом, естественно, перешли в гостиницу, где свита занимала три многоместных номера. И там Сапожников узнал, что четвертый номер пустует и дожидается Глеба. Считалось, что он и вся его свита подтянулись в Керчь, потому что здесь профессор Филидоров, который должен вот-вот возглавить проблемное учреждение широкого профиля. Но какая-то недоговоренность витала в воздухе и раздражающая неопределенность, так несвойственная отчетливым Глебовым людям. Складывалось впечатление, что они готовились к поразительной перемене стиля и что в этом деле, как ни странно, должен помочь Сапожников. Похоже было, что Глеб намекнул им, что в новой проблемной лаборатории, которую, конечно, будет курировать Глеб, фактический заместитель Филидорова на любом посту, потребуются люди с новой хваткой и новым стилем мышления, и они нащупывали этот стиль в спорах с Сапожниковым, которого обычным дилетантом в науке не назовешь, но и ученым обозвать – тоже язык не поворачивался. Как-то все вдруг перемешалось в это лето буйного ветра: археология, термодинамика, жизнь прошлая и жизнь настоящая, интересы переплелись, как у гриба и водорослей в странном полусуществе лишайнике, и спокойствие во всех перепалках сохранял один Сапожников, для которого состояние неотчетливости и несистемности было привычным, как для младенца в кунсткамере. Свита у Глеба была сметливая, и если нынче почему-то нужны широта и вольное общение с проблематикой, то умные люди сориентируются быстро и успеют занять ключевые посты, пока узколобые мух-мухают. В общем, картину они себе представляли довольно правильно, если не считать малости – они путали талантливость с хлестаковщиной. Это и пытался объяснить им Сапожников, успевший и тут вызвать раздражение, их раздражало то, что он не имел права на мысли, которые высказывал. Потому что для носителя истины он выглядел до безобразия несерьезно. Он привык к этому и уже почти не обижался. Серьезность нужна, респектабельность, и, главное, нужно твердо знать, откуда почерпнуты эти идеи, из какого авторитетного источника. Иначе не может быть. Не может быть – и точка. Это главный признак. Не может быть, чтобы крестьянская девка в Средние века спасла Францию, не может быть, чтобы полуграмотный актер написал «Короля Лира», не может быть, чтобы в Карпатах полудикий певец написал поэму о пограничной стычке давно забытого князя, в которой заключены идеи мировой истории следующей тысячи лет и мировой литературы. И все-таки его не гнали, потому что всегда хотели куда-нибудь приспособить. И даже посылали встретить Глеба, мягкого человека, которого все любили, он был свой и определенный. Глеб приезжал скоро. «…Потом, когда мне было уже четырнадцать лет, мой отец подыскал мне невесту хорошего рода, чтобы, если боги благословят, сочетаться браком, когда нам минет шестнадцать. В этот год было явление. Над горизонтом стояла звезда с хвостом, подобным сирийскому мечу, потом пропала. Пришел скиф, имени его я тогда не знал, друг одного вольноотпущенника из гавани, владевшего хлебными складами. Он сказал, что Понтийский царь разбил войско скифов. Знал ли я, что судьба сведет меня с царем Митридатом и начиная с того давнего дня, когда пришел этот пегобородый скиф, и до сегодняшнего судьба моя будет судьбою щепки, попавшей в водоворот. Будь проклят тот день моей жизни, когда я вмешался в разговор старших и сказал пегобородому, что слышал, будто не сам царь Митридат разбил скифов, а Диофант, его полководец. Будь проклят тот день, когда пегобородый скиф, про которого иные говорили, что он фракиец, посмотрел на меня и спросил вольноотпущенника: кто этот юноша? И вольноотпущенник ответил: „Это Приск, сын Приска. Он разумен, знает меру и счет и письмо и тверд в слове. Ты можешь положиться на него, Савмак“. У нас в Пантикапее тот год правил царь Перисад, слабый человек…» – Боже мой, – сказал Аркадий Максимович. – Боже мой!.. Все сходится… Я так и думал… Это Савмак… – Аркадий Максимович, очень трудно работать, – сказал реставратор. – Вы все время дышите мне в шею. – Вы не представляете, – сказал Аркадий Максимович. – Это Савмак… – Я вот чего не пойму, – сказал Сапожников, который опять сидел на подоконнике. – Если на Чукотке останкам человека двадцать тысяч лет, а на Аляске в Америке – тридцать тысяч лет, то почему же говорят, что человек пришел в Америку с Чукотки, а не наоборот. – А откуда он тогда взялся на Аляске? – спросил Аркадий Максимович. – Придется предположить, что с другой стороны Америки, с какой-то суши в Атлантике. Мифическую Атлантиду? А это для всех нож вострый. – А почему? – Никаких прямых доказательств. – Что значит прямых? – спросил Сапожников. – Материальных, что ли? – Да. – А косвенные? – В основном мифы, сопоставления культур по обеим сторонам Атлантического океана, некоторые геологические данные… В общем, мифы. – Интересное дело, – сказал Сапожников. – С каких пор на следствии разбирают одну версию? – Ну, это в кино проверяют все версии, – сказал Аркадий Максимович. – В науке все тоньше. Темпераменты. Авторитеты. – Ладно. Об этом потом, – сказал Сапожников. – Значит, доказательства надежные только материальные? – Они неопровержимы. – Ну да? А шведская спичка? – сказал Сапожников. – Рассказ Чехова. По спичке искали убийцу, а нашли прохиндея, которого любовница в бане заперла. И потом – почему мифы после Шлимана, который Трою откопал, считаются ненадежным источником? – Этого никто не знает, – сказал Аркадий Максимович. – Религия все-таки. Много людей примчалось в Пантикапей в то лето буйного ветра. И Аркадия Максимовича совсем оттеснили – как казалось. Но Сапожников заметил, что Аркадий Максимович сам тушуется и уходит в тень, когда вся археология допрашивала бульдозериста Чоботова – да что, да как, да где лежали черепки от того греческого горшка, да кто первый увидал те черепки – Чоботов или, может быть, Мишка Грек, непутевый мужчина? А Мишке Греку попервоначалу понравилось, что вокруг него такой шухер, но потом и он сник. |