Онлайн книга «Самшитовый лес»
Подрались. Он ей дал. Она упала в кусты, сломала ногу. Теперь вот лежит в больнице. Муж навещает. Приходит, упрекает: «У тебя любовник татарин». Она извиняется. А раз пришел пьяный и говорит: – Ничего, я себе тоже нашел. Нужна ты мне. – Ах, нашел? А ну вали отсюда! Он вышел в коридор. Раньше бы она за ним: «Геночка, Геночка…», а тут не зовет. Что ты скажешь? А он ей две селедки привез. Вошел обратно. Селедки головами слиплись. За головы взял, разделил и говорит: – Одну тебе, другую – мне, одну тебе, другую – мне. Селедку брать бу-ешь? Раздел имущества. У нее работа такая: три дня работает, три дня гуляет. Поехали в Ленинград. Билеты туда и обратно. Яиц наварили, вина взяли – все путем. А в купе – два парня, лет по тридцать восемь. Муж Тоню спрашивает: – Где спать будешь? – На нижней, – говорит. Ну, выпили все. Ну а ночью он потом слез и по морде ей. – Ты что? – она понять не может. А ему почудилось, что он дома, а она с ними блуди`т. Она из купе выскочила, он ее в коридоре бить. Ну, парни вступились. – A-а! Вы заступаться!.. – и еще… А он маленький, верткий, еле уняли. В Бологом должны высадить… Напугались. Залезли вдвоем на верхнюю полку. Притворились, что спят. В Бологом пришла милиция: «Где они?» – «Спят…» – «Ладно, в Ленинграде заберем». Но не забрали. Они в туалете отсиделись. В Ленинграде себя в зеркале не узнала. Все лицо – где синяк, где фингал… Ну, пошли в музей. Народу – тьма. Она у дежурной бабки спрашивает: «Где Петр Первый?» Ходила, ходила, не нашла. – Я хочу Петра Первого повидать! Та объяснила. Снова пошла. А там народу… Она растолкала всех. Ее лицо видели – дорогу уступали. Поглядела на Петра Первого. Сидит. И поехали в Москву. В Москве таксисты не сажают. От Ленинградского вокзала до Дмитровского шоссе десятку требуют. Она в министерство звонит: «На такси не берут. Большие деньги требуют». Не поверите, через пять минут машина «линейный контроль» подъехала. «Кто? Кого таксисты не берут?» – «Нас…» Ну, контролеры на ее лицо поглядели – ясно, почему не берут. Однако усадили. Домой приехали, ее родная мать не узнает. Говорит: – Тоня? Это ты?.. Отвечает: – Я… – А откуда ты?.. – Из Ленинграда… Из музея… Что музей? Ах, музей?.. Что ж, вообразим себе музей, не гордые. Ряды вельмож, ожидающих послов и выхода Моро и герцога Джан Галеацо. Вельможи разговаривают негромко: Послушайте, синьор Пиколомини, Я человек здесь новый. Расскажите, В чем странность этой свадьбы. Не пойму: Супруга не стара, ведь ей шестнадцать, Что хороша, мы это видим сами, А что умна – об этом говорят… И Лодовико – кавалер отменный. Так в чем причина странных отношений? И почему же оба новобрачных Так холодно относятся друг к другу, Как будто бы супруга – перестарок, А Лодовико Моро – не боец… Причина в том, что Лодовико Моро Любовнице, Чечили Галерани, Недавно подарил поместье, В котором упомянутая Галерани В день свадьбы Лодовико с Беатриче Сумела разродиться сыном, О чем немедля всех оповестила. А сына своего от Лодовико Назвала Цезарем. Не больше и не меньше. Все видят в этом яростный намек На некую судьбу сего младенца… Это было примерно в том же году, когда Колумб открыл Америку. Когда я сравниваю эти два случая: нынешний, про Тоню, и музейный – про Галерани, то разница между ними только в одном: в мануфактуре, которая на них надета, а сами два случая – грязь, отходы, шелупонь, чешуя. «Вздор», «чепуха», «дрянь» – позади всех этих слов обрезки от плотницкой работы. «Вздор» – это по-старому «стружка», «чепуха» – это щепа, «дрянь» – это дранка. Так что когда говорят – «щепуха», «дрань», это не ошибка, а старое произношение. Но что же у них общего: у вздора, чепухи и дряни? Все они – отходы. Раньше можно было пренебрегать отходами. Потом от них стало некуда деваться, и их стали жечь: и стружку, и щепки, и дрань… Потом стало ясно, что отходы – это доходы. Диккенс даже роман написал про состояние, нажитое на мусорных кучах. А теперь вообще стало ясно, что мусор – это вторсырье. Сырье, правда, но все-таки «втор». Кстати, а почему «втор»? Этот «втор» от обычного сырья отличается только одним – ко «втору» надо приложить смекалку; а сырье – это грабеж того, что природа скопила. А больше ничем не отличается. Неживое сырье худо-бедно накопила природа живая, и человек его грабит, а над «втором» надо еще головой повертеть… Вернадский говорил – ничто живое не может жить в среде своих отходов. Своих! Но чужие отходы – это и есть плодородная земля, почва, которая родит плоды. То есть вся наша родимая, а вернее, родящая земля – это и есть «вторсырье». И потому уже пора говорить не «сырье», не отходы и не вторсырье, а просто вещества. Неживые вещества, которые в своих целях используют живые существа – когда-то безмозглые амебы, а теперь используем их мы, умники, которые свое неумение жить вместе называют духовной жизнью. И сегодня патриотизм, защита родной земли – это защита всей Земли в целом, планеты. Такая наступила наша энерговооруженность. Неужели никто не замечает, что началась коммунистическая революция?! Это когда хорошо всем, но по-разному. По-разному, но всем, поскольку все – разные, которые свое неумение жить вместе называют духовной жизнью. …Когда я демобилизовался, то первое, что я сделал, это освободился от нижнего белья. Белье бывает разное. То же самое было написано в брошюре о вшивости, которую нам раздавали. Было написано: «Воши бывают разные». Я не знаю, бывают ли они разные, но их было много. Когда я написал в своей первой повести «Золотой дождь» об этом, то редактор «вшей» мне выкинула. – Почему? – спросил я. Она сказала: – Вши были только в империалистическую войну, а в эту войну – только у немцев. – И посмотрела на меня умными глазами. Я, конечно, знал, что это не так. Когда зимой эшелон останавливался в снежном поле, то солдаты выскакивали наружу, расстилали нижние рубашки на рельсах и прокатывали бутылками. Стоял треск. Да и на каждой тыловой станции были вошебойки, куда мы сдавали обмундирование, и там его жарили раскаленным паром и возвращали форму обратно со скрюченными брезентовыми ремнями. Но я понял, что не важно, какая была война в жизни, – в литературе война должна быть элегантной. Повесть была дороже. Еще редактор мне сказала, что она насчитала в повести тринадцать раз слово «задница». Я спросил: |