Онлайн книга «Самшитовый лес»
– Подожди, – сказал Костя. – Девчата знакомые. Подошли его знакомые девчата, и Костя стал на них смотреть, как будто это не живые дипломницы-искусствоведицы, а портреты дипломниц в багетных рамах, – прищуривался и улыбался. Красивые такие девушки, которые все понимают в живописи и потому снисходительно относятся к чудакам, которые ею занимаются, и ведь ясно, что важнее искусства всегда были комментарии к нему. Ну конечно, на Благуше в это не верили. И тут Гошка смотрит – обе девушки как-то стали вести себя торопливо, а Костя напряженно. Пол на выставке был хорошо натертый, и от этого в зале было холодно. По-разному люди держатся на скользком полу. Некоторые чувствуют себя неуверенно, теряют устойчивость. Некоторые чувствуют себя подтянутыми, способными на ловкие быстрые поступки – иногда это жулики. Простые души ощущают праздник – им хочется танцевать, звенеть бокалами и чтоб их заметили. А некоторые тупо движутся по зеркальному полу – так, по их мнению, выглядит хорошая жизнь. Человека, который шел к ним по натертому полу, Гошка сразу понял, хотя и не знал тогда, кто он такой. Его внешность кого угодно могла ввести в заблуждение. Полноватый, небольшого роста, в синем костюме с орденом Ленина на лацкане, нездоровое матовое лицо, приподнятые брови и еще прилизанные волосы и маленькие усики над чувственными губами сладкоежки. Представьте себе располневшего Макса Линдера с орденом на лацкане – какая-то смесь должностного лица с метрдотелем. Все эти многочисленные детали схватывались мгновенно и должны были производить неприятное впечатление. Но этого почему-то не происходило. Потому что во всем его облике ощущался странный вызов – вызов любой попытке привести его к любому убогому знаменателю, потому что приковывало внимание твердое и тоскливое выражение глаз чувствительного человека. А чувствительный человек это вот что: перепутанные сутки – не важно, засохшие остатки еды, находки и разлуки – не важно, и залпом литры воды из-под крана, и последнее отвращение от стопки бумаги или от костенеющего холста поперек комнаты – это все не важно, а потом лечь на матрац не раздеваясь, под пальто, и дрожать дрожью почти алкогольной и проспать двое суток, проснуться на рассвете, взглянуть и сказать – ничего, прилично, и поставить подпись, а потом осторожно уйти из дома и идти по улицам, где люди спешат на работу, и думать, что вот никто не знает, а дело сделано. Вот что такое чувствительный человек для тех, кто понимает в этом толк. Девушки о чем-то болтали с ним, пока Гошка разбирался в своих от него впечатлениях, а он изредка поглядывал на Гошку с вежливой скукой. Ему мешала военная форма, которая как бы понуждала его на преувеличенную вежливость к военным в лице их представителя; а этого ему не хотелось, как всякому человеку, гордому своим делом. – А у вас что на дипломе, какая тема? – спросил он у той, что пониже. Девчата хотели, чтобы он их консультировал. – Античность в работах Серова, – ответила та, что пониже. И вдруг он улыбнулся, и глазки стали маленькими, а брови взлетели. – Ду-ушечка, – пропел он, – ну какая же античность у Серова? – Ну как же! – испугалась девушка. – «Навзикая», «Похищение Европы»… Кто-то сказал, что искусствоведы – это люди с самым прочным положением на свете. Ни один работорговец не может быть уверен, что рабы не взбунтуются, если он перегнет палку, – возьмут и перестанут работать, объявят сидячую забастовку. А искусствоведам это не страшно – все равно будут работать художники, не забастуют, проклятое творчество, ослепительная надежда на то, что добрая вещь останется, когда помрет и сам художник и искусствовед-одногодок. Человек совсем весело заулыбался. – Разве это античность? – спросил он ласково. – Античность – это полнокровие, здоровье, раскованность, а это… это… Я очень уважаю Серова, но это же, как вам объяснить… – Журнал «Ди Кунст», – сказал Гошка. – Одиннадцатый год. Розовые слюни. Он сразу повернулся к Панфилову на каблуках, посмотрел на него снизу серьезными глазами и взял за форменную пуговицу. – Попал… – сказал он. – Хотя чересчур категорично… Потому что молод. Но это пройдет. Я имею в виду молодость тоже. Только, душечка, к Серову это относится не очень. Мастер хотел попробовать – это его право. А потом приходят снобы и питаются объедками. Пугают детей, а дети роняют слюни… вот эти… как они… розовые. И, потянув Гошку за пуговицу, посадил на скамейку, обитую линялым бархатом. Девушки тоже сели, и Костя подмигнул и сел. – Вы культурный мальчик, – сказал он Гошке. – Сколько вам лет? – Двадцать четыре. – И у вас, наверно, военная карьера? – Карьера, – сказал Панфилов. – Но вы, конечно, пишете? – Немножко. – Костя, покажите девушкам выставку, – сказал он. У девушек были вежливые лица. Костя увел их. Девушки явно подумали, что он выскочка. Выскочил, хотел показать свою образованность, переплюнуть их, а этого не было, честное слово. Гошка помог этому человеку сформулировать мысль, и тот понял это. – Душечка, – сказал он Панфилову, – я тоже художник. Приходите ко мне. Вы мне покажете свои работы, а я вам свои. Запишите телефон. Вот как. Он ему свои, а Гошка ему – свои. Вот он какой был, Николай Васильевич Прохоров. 2 Гошка, когда пришел к Николаю Васильевичу, ничего еще про него не знал. Не знал, что Прохоров из купцов-миллионщиков, что владел его отец на Благуше третьей частью всех ткацких фабрик, и Гошка с Николаем Васильевичем, стало быть, связаны странным родством. Потому что хотя слеплены они из разного теста, но посажены в одну печь – Благушу. Благуша была песенная страна, там любили всякое искусство. Всякое. Там пели песни, которые сейчас вспомнить ужасно, и хорошие пели. И Гошка тоже пел и писал стихи и песни, а потому в армии писал и пел. И оказалось, что это для чего-то нужно, потому что их пели. Но сам-то Гошка соображал – в высокое искусство с этим и на порог не сунешься, и потому не сказал Николаю Васильевичу о песнях. Стеснялся. Ему все казалось, догадается кто-нибудь и прочтет ему цитату из «Золотого теленка»: «В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны «Мертвые души», построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь «уйди-уйди», написана песенка «Кирпичики» и построены брюки фасона «полпред»… Гошка не сказал о песнях. Неловко было. Снег. Снег падает. На Кузнецком белым-бело. Как Гошка мечтал стать художником! Но не стал. Он тогда думал, что не хватило смелости быть самим собой, а на самом деле он и был самим собой, только не понимал этого. До войны про него говорили – разбрасывается. Чем он только не занимался. Но не доводил ничего до конца. Боялся монополии, боялся власти над собой какой-нибудь одной профессии, боялся потерять независимость. Он тогда не понимал, что профессия может стать призванием, то есть жизненной ролью. |