Книга Большое небо, страница 95 – Кейт Аткинсон

Своим именем он не назвался. Сказал, что он детектив-констебль Реджи Дич, – подозревал, что Реджи она помнит и ответит на звонок.

Она сняла трубку после пары гудков. Бесстрастная и деловитая.

– Суперинтендант Луиза Монро. Чем могу быть полезна?

Значит, имени Реджи она не засекла.

Он, оказывается, понятия не имел, что́ хотел сказать, хотел ли что-то сказать. Что ни скажешь, подозревал он, получится как-то бесповоротно. Он стоит на перекрестке, надо сделать выбор. Прилив или отлив?

– Алло? – сказала она.

Оба послушали пустую тишину, мгновение странной близости, а потом она перепугала его своими провидческими талантами.

– Джексон? – сказала она почти шепотом. – Джексон, это ты?

В конечном итоге выяснилось, что проще вообще не делать выбора. Джексон ничего не сказал и дал отбой.

На ум пришли слова из другой песни. Свобода – это все равно что нечего терять ^[145]. Но и с обязательствами та же петрушка. А Джексону хотелось простоты. Никаких привязок, никаких сложностей.

Проехав еще пару миль, он сделал другой звонок.

– Мистер Частный Детектив, – промурлыкал голос в трубке. – Ты не на прекрасной свадьбе с красивой дочерью?

– Не хочешь встретиться и выпить?

– С тобой?

– Да, со мной.

– Только выпить?

– Не знаю, – сказал Джексон.

(Он что, правда считал, что здесь все обойдется без сложностей? Кому он морочил голову? Себе, очевидно. Не прилив и не отлив – скорее цунами.)

– Ладушки. Да. Сейчас?

– Завтра. У меня сначала дела.

– Где?

– Не знаю. Не в «Мальмезоне».

– Ладушки. Пока.

Террасные дома в Мёрфилде. Много общего с обстановкой, в которой Джексон вырос. Выстроены из унылого гравелита, гостеприимством тут и не пахнет. В глубине дома семейства Броуди была маленькая буфетная, где проводила время его мать, «шикарная» гостиная с окнами на фасад, с неудобным диваном, на котором почти никто никогда не сидел.

И дверь в коридоре, а узкая крутая лестница за дверью вела в угольный подвал.

На улице стоял серый «пежо». Принадлежал некоему Грэйму Визи. Сорока трех лет. Номер сфотографирован Натаном. Отфотошоплен Сэмом Тиллингом. Данные в итоге предоставлены услужливой женщиной по имени Мириам из Инспекции автотранспорта в Суонси.

Джексон позвонил в дверь. Дом человека – его крепость. Всегда начинай вежливо, а уже потом постепенно переходи к таранам и гигантским катапультам. Или хватит один раз от души заехать в живот.

Он был крупный, и в поту, и с татуировками на бычьей шее, и, если б захотел, прихлопнул бы девочку, как муху.

– Мистер Визи? Мистер Грэйм Визи? Меня зовут Джексон Броуди. Позвольте войти?

Она услышала звонок в дверь и заорала во все горло, чтоб услышали. Когда умолкла, переводя дух, сверху донесся грохот, – кажется, там дрались. Она уже собралась снова заорать, но тут дверь в подвал открылась. В клине света кто-то спускался по лестнице. Сердце Дарси стиснул ужас. Она просидела тут семь дней и ночей – что такое ужас, она знала.

Мужчина, но не мужчина с татуировками на шее. Это, однако, не означало, что он не желает ей зла. Кто его знает – может, он еще хуже.

Спустившись с лестницы, он присел на корточки, и заговорил с ней, точно с перепуганной кошкой, и сказал:

– Уже все хорошо, все закончилось. Меня зовут Джексон Броуди. Я полицейский.

За кулисами было не протолкнуться. Все хотели посмотреть, как Соня станет гвоздем программы. В зале, напротив, отмечались лакуны (словечко мисс Рискинфилд, понятно) – местами кресла пустовали. Куча народу купила билеты, только чтоб увидеть Баркли Джека, и кое-кто даже требовал вернуть деньги, поскольку тот не явился.

– «Не явился»? – переспросил кассир. – Человек помер, господи боже. Вы особо-то его не корите.

Соня, однако, был весьма и весьма живой. И роскошный – в ярко-голубом платье с блестками и в пернатом головном уборе, еще выше, чем у танцовщиц кордебалета. Когда он выходил на сцену, одна танцовщица одобрительно свистнула. Соня отвесил ей книксен.

Номер развивался по накатанной. Соня выдал попурри из нескольких известных оперных арий – L’amour est un oiseau rebelle ^[147] из «Кармен», Un bel dì vedremo ^[148] из «Мадам Баттерфляй». («Они все филистеры, – говорил Соня, – но есть шанс, что хотя бы это они узнают».) Все арии женские, разумеется, для сопрано, и Соня скрежетал на верхах, подворачивал ноги на каблуках, прикидывался пьяным, прикидывался безответно влюбленным, прикидывался, будто ни в какую не умеет петь.

Это были музыкальные интерлюдии, – по сути, Соня выступал со стендапом и повествовал в основном о превратностях женской доли. Поредевшая аудитория откликалась как обычно – враждебность переросла в терпимость, затем в восхищение («Надо же, стальные яйца у чувака», – услышал Гарри), и в конце концов недружелюбие испарилось без следа.

Тут Соня взял паузу. Все держал ее и держал, и в зале повисла гробовая тишина – зрители не знали, чего ждать, напряглись даже. Соня глядел поверх голов, но взор его как будто обращался внутрь. Что с ним – он помер на сцене или грядет изумительная кульминация?

– Смотри-смотри, – шепнул Гарри Кристал.

Мурашки у него забегали еще до того, как зазвучала музыка. Хорошая фонограмма: единственное, чем могли похвастать «Чертоги», – хотя ни одна живая душа не знала, почему так вышло, – отличнейшая звуковая система.

Гарри увидел, как Соня вдохнул поглубже, а потом запел – поначалу тихонько, чего и требовал текст про сон, однако зрители узнали музыку почти мгновенно. Эта протяжная нота ближе к началу их успокоила.