Онлайн книга «Страстотерпицы»
|
На карманные деньги свои он купил Дубу пива и бутербродов. Стукнулись гранеными стаканами. – За встречу! Эдик, за встречу. Господи, счастье-то какое! Встретились… – Дуб… Дуб… Дубочек! – Эдуард Аркадьевич только повторял это и утирал слезы. Выпив пива, Дуб обрел силы. – Не горюй, Эдичка, до юбилея я не помру. Ты же помнишь, я октябрьский… Октябрьский. – А где сейчас Октябрь? – Да я вот тоже о нем думаю. Он ведь помощник Пэна. Сейчас мы к нему и рванем! * * * Город в этот день был тихий, солнышко смирное. Они вышли из подъезда. Дуб в свитере, на шее что-то вроде полотенца. – А ты одет, – сказал он Эдуарду Аркадьевичу. – А, это… Боба… – Бо-ба! Как он? – Хорошо. У них все хорошо, – сказал Эдуард Аркадьевич, впервые за эти дни отделив семью от себя. На центральной улице Дуб приостановился. – Подожди. У меня тут кое-что есть. – Он нырнул в двери одного из вестибюлей. Эдуард Аркадьевич поднял глаза. Это была многотиражка. Дуб и вправду вышел с деньгами, сияющий и веселый. – Эдичка! Хоть на трамвае по-человечески проедем. В трамвае они проехали хорошо. Даже сидели, а вот у ворот пэновской фирмы их не пустили. – Мне к Октябрю! Немедленно позвоните ему! Почему меня не пускают к моему депутату? Сволочи! Прячут от нас народных избранников. Эй ты, нажми-ка на свой матюгальник. Ишь ты, вырядился. Едва на свет вылупился, а уж хозяин… Видал, Эдичка! Этот Пэн в 74-м наше гражданство только принял. А он уже наш хозяин, моим государством управляет. Как ни странно, Октябрь появился сам у проходной. – Где у тебя тут демократия? – заворчал Дуб. – Я шарф напялил, а твои сопляки меня не пускают. Че вы тут развели?.. Ты где их понабрал? – А это кто?! – спросил Октябрь, выбросив на Эдуарда Аркадьевича долгую свою руку с шерстистой ладонью. – А не узнаешь. Я сам не узнал!.. – Эдька, – рявкнул Октябрь. – Здорово! Я тебя сразу узнал. Они поднимались по лестницам громадного шлакоблочного здания. На всех лестничных пролетах их встречали дежурные, молодые парни в черном, с телефонными трубками в руках. Октябрь ступал впереди, высоко поднимая длинные жилистые свои ноги. Он не то чтобы постарел, но как бы подсох и окостенел. Мосластость так и выпирала из его громадного обезьяньего тела. И череп с редкими уже белыми волосами стал обнаженным, мослатым, из-под высоких надбровных дуг глядели глубокие и бегающие, как тараканы, глаза. – Какие у вас проблемы? – деловито спросил Октябрь, вводя их в кабинет и бросаясь в черное кожаное кресло, завертелся с ним во все стороны. Кабинет его заставлен столами, телефонами и компьютерами. Черные жалюзи на белых окнах. – Ты знаешь, они у меня отключили тепло и свет. – Кто? – Октябрь взял в руки карандаш. – ЖЭК наш, кто! Давай разбирайся. Я не для того твоего узкоглазого корейца избирал, чтобы подыхать без электричества. Нечем мне платить. Сам знаешь. – Ну это ты зря! За корейцами будущее! – сказал Октябрь, энергично нажимая кнопки на компьютере. – Октябрь, а ты помнишь деревню? – мечтательно спросил Эдуард Аркадьевич. – Эдя, проехали! Все это рухлядь! Будущее не за Россией. Эта грязная старушка обязана кануть в Лету. Ее время на земле кончилось! Грядут евразийцы. Ты знаешь, Эдичка, что это такое?! – Я читал… – Читал! Ничего ты не читал! Это европейский интеллект со свежей азиатской энергией. России места в жизни нет. Она увяла вместе со своей дряблой моралью и пресным православием. – Ты же еврей, Октябрь! – заметил Дуб. – Тебе тоже нет места в этом евразийстве. – Евреи – элита мира! Они управляют всеми народами – и европейским, и азиатским. Судьбы мира решают они! Эдуард Аркадьевич тоскливо отвернулся… Они вышли из офиса народного депутата под вечер. Солнце уже скрылось, и сразу похолодало. Жесткий колючий ветер катал по асфальту сухую листву. Пахло близким снегом. Прохожие были сумрачны и торопливы. – Жлобина! – сказал Дуб обиженно. – Даже чаю не предложил. Что власть с людьми делает! Они зашли в магазинчик, и Дуб вздохнул, вытащил свой гонорарчик, состоящий из одной пятидесятки. Ее хватило на бутылку водки, хлеб, чай и сахар. – Богато живем, Эдичка! – Ты знаешь, у меня есть сто долларов! – Ты че, с ума сошел! Покажи. – Дома. Мы устроим тебе юбилей. Октября позовем. – Ага. Пойдет он к тебе. Он сейчас большие банкеты посещает. Да Бог с ним, Эдичка! Ты принес мне удачу. Пойдем выпьем за встречу. Свою дверь Дуб толкнул ногою и быстро зашел в квартиру, заглядывая во все углы. Он словно надеялся встретить кого-то дома. Как ни странно, свет зажегся, и батареи потеплели. – Слава Октябрю! – гаркнул Дуб, распечатывая бутылку. Стол накрыли на полу, на газетке нарезали хлеб. На кухне кипел чай. – Живем, Эдя! За встречу! Эдуард Аркадьевич всматривался в лицо друга. Он опустошился и постарел за эти годы. Движения стали суетливы и неверны. Подглазья обвисли, налились багровой жидкостью. Пил он жадно и шумно, хлеб крошил. – Эдька, а! Хреновая у нас с тобой старость. Тебя хоть Софка подобрала… А я четыре раза был женат, и вот. – Он рукой указал на пустынную комнату… – А какие были красавицы! Ты их помнишь? – Всех четырех! – решительно подтвердил Эдуард Аркадьевич. – Красавицы все… – Да. Я их для форсу выбирал… вначале… Потом влюблялся… а потом… Да чего уж теперь. – Все красавицы… – Все четыре! – И ведь еврейки все! – Все четыре! – Но какие-то бездомовные, а! – Че теперь! Я их любил, я всех своих баб любил, Эдичка. Я им благодарен. Какая была жизнь! Ты помнишь наши шестидесятые? – Дуб! Ду-у-б. Да как же! Еще бы! Какие мы были. – Мы были молодыми, высокими… Да-да, высокими… Мы не только верили, мы строили все это… Ведь это мы построили. – На глазах у него выступили слезы. – Я снимал перекрытие Братской ГЭС, я перекрытие Иркутской БЭС снимал… ЛЭПы… Ты помнишь, как везли рояль для Пахмутовой через перевал! А БАМ… И сейчас кучка этих грязных скотов там. – Он поднял вверх пальцы… – Она, которая все разорила и обгадила… И это единственное, на что они способны… Они нас… совками… Они нас… Я все смотрел, Эдя… Как они избивали демонстрации… А Белый дом! – Я ничего не видел! Я жил там… там, в Егоркино! – А, ты всегда был вне всего… Я бы тоже… но… Ты знаешь, эта подлая Бертолетка обобрала меня, как липку. И скрылась. Уж если Бертолетка меня бросила – то дела мои швах… |