Онлайн книга «Страстотерпицы»
|
– А чего ж, – подтвердила она свои слова. – Восемьдесят пять лет. Сидишь сама. Худо-бедно на своих ногах в своем доме. Зубов ешо полон рот, и не одну воду хлебашь и хлебушок жуешь… Заприбеднялася. Все Бог виноват. – А сын… Сыночек… внучка. Мало мне беды! – Бог, что, ли его водкой поил?! Сама подавала, каждый праздник. И внучку распустила сама. Вот тебе и «все сама». – Все сама, все сама. Вкалывала-пахала чище лошади. Все Прибайкалье вот этими ножками исходила. Никакой бог мне не помог. Партия вот у нас была. Она о нас заботилась. Школы вон какие, больницы строили. Сама, поди, три операции делала! Не в церкви… Да Панкрат твой с культяпкою… – Ты мне Панкрата не трожь! – А я и не трогаю твоего безногого! А ты мне власть не трожь! Божест-вен-ные! Все… Глянешь в ящик, там или голая попа, или поп крестится. А народ кругом весь поспился, поскололся… Мы с тобой при советской власти не крестилися, а такой заразы не знали. – Ну и жили, что скот! Работали с утра до утра. А че видали-то! Че мы видали… О господи! Сорок восемь кило мяса, пять масла – налог, яиц этих сколь. Из одного магазина купишь, в другой сдашь. А детки зубами клацают. – Это они счас клацают. А наши-то все выучились. Всешеньки! Только лодыри полоумные без образования-то. Из деревень принимали. А счас… раскрой глаза-то. А война какая была! Не мать родна. Солдат кормили, вот и налоги. И дети работящие выросли. – Лицо Таисии обрело твердыню. – Обидели ее, гли-ко! Панкрат с культяпкой вернулся, а расстроился на три дома! Кто помогал – колхоз. Сама везла из Тунки и мясо, и тыкву, и сено. Кто тебя остановил… Изработалася… Гляди-ко! Это на вас – тьфу! Продали Россию-матушку… Счас вон лес китайцам везут. День и ночь. Составы-километры. Лес изгадили да посожгли. У нас на делянах, помнишь, лес брали… Дак лесник пойдет за тобою до сантиметра пень измерит: правильно ль взяла… Да расчисть после себя деляну, да новый лес насади… Во были хозяева?! А сейчас новые русские! Так и глядят, как с тебя шкуру содрать да загнать ее где. – С нашей шкуры уже никому не прибудет. Будя, будя, разошлася. – Степанида уж не знала, как остановить хозяйку. – Я к тебе не за этим пришла! – А зачем ты пришла? – смирилась Таисия. – Зачем, зачем! Ты разве выслушашь. Привыкла глотку драть на собраниях-то. – Ну. Слушаю… – Лицо Таиски изобразило живейший интерес. Глянув близко в ее широкое, мясистое лицо, Степанида впервые заметила, что темные глаза землячки с прозеленью, кожа совсем без морщин и маслится, вне сомнения, красиво. «Не то что я», – подумала горько Степанида и вздохнула: – Помирать буду. – Но-о! Чего так?! – Сон видала. Панкрат зовет! – Ой! Да ты что! А я-то куды? Я-то с кем сидеть буду на лавочке?! – Не бойсь: старух поспевает много. Ешо чуток, и весь Култук состареет. Молодежь спилася. Ее и немного нарожали бабы. А старухи-то не переведутся. – Ой, Стешка, в дыхе чтойт кольнуло. – Где! Дай, пристукну. – Она хлопнула Таиску по спине. – Да не здесь, в боку. – Сердце, видать. – Ясно, что не задница! – Хватит язык-то поганить! Коммунистка, тоже мне! Слушай сюда… Тася, я смертное себе приготовила. Давно уж. – Ну?! – Дак вот ты уж не поленись, приди меня одеть. – Без меня, что ль, не оденут. Голую-то уж не зароет тебя Клавка. – Да не голую. Платок надень. Синенький такой платочек. Мне его ешо Панкрат дарил. Я его берегла. Он новенький. И не то что нонешние, и краски все чистые, и не синтетика. Ты уж проследи. Да сама надень, а то я надысь к Банчихе ходила, глянула: без платка. Уж как я невестке ни говорела: нехорошо без платка старухе на тот свет. Нет, не нашли, говорит, платка… Да счас не модно… Да все это предрассудки. Так и закопали голоушею. Страмно будет перед Панкратом стоять-то мне лохудрою. – Ох, ты! Все бы ты щеголила! И в молодости така была. В поездку кудрей накрутит… Где, говоришь, смертное? – У меня в чемоданчике. Под кроватью. Я тебе потом ключ дам. Я ключ-то прячу, а то они найдут да выбросят, скажут, тряпье. Обрядят, что в цирк. Страмно мне будет. Я уж все роввенько приготовила. Цветочек в цветочек. По годам чтобы. Да чулки чтоб одели. Не поленилися… – А че ж с собой ключ не взяла? – с подвохом спросила Таисия. – Дак я счас сразу не помру. – А когда? – Посля Тольки. – Какого Тольки? – Сына моего. – Взбесилася! Живого сына хоронишь! – Дак что ж, – спокойно ответила Степанида. – Он его тоже позвал. Я ноне мясо Тольке отдавала, он мне сказал: папку во сне видал. Зовет с собою. На лодке, говорит, приплыл. Он к отцу в лодку и сел… Все, стало быть… – Кому ты веришь! Басни поповские. Нету там ничего и никого, – страстно урезонила Таисия. – Сон примнился, она уж готова и сыночка закопать. Мать называется!.. Что-то меня Сиверко не зовет. Сколь ни плачу, хоть бы раз приснился. Может, я тоже бы в Бога поверила да собралася ба живьем в могилу. – Может, он живой еще, твой Сиверко. Че ему сдеется. Не изработанный. Летай да летай… Ветер ить… – Живой! И что ж, он не объявился бы ни разу. Сына бы не глянул. Он ведь знал о сыночке нашем, на руках его носил. – А может, другую кличет, – предположила Степанида. – Жил же с кем-то он эти годы… Да не с одной. Их и кличет. Степанида глянула на Таисию и пожалела о сказанном. Таисия побелела, что снег. Губы у нее задрожали, глаза зажглись злым зеленым пламенем. – Может, он тебя кличет, а не Панкрат? – жгуче спросила она. – Одурела, что ль?! – Чего ж! Кудри-то для кого крутила? Я ведь помню, как с Сиверкой в поездку, так вся в кудрях. Милка-то у тебя от кого? Не Панкрат же тебе намудохал култышкою. Она такая же ветреная, вся в Сиверко. Степанида обомлела: вота как, вот что она годами носила в душе. Ну, подруга!.. Степанида встала, хотела ответить, но не могла сказать ни слова. Она только помахала в воздухе клюкою на Таисию и, повернувшись, прямая и серая, что плащаница, двинулась сквозь ограду к калитке. * * * До самой лавочки она отмахала, даже не шаркая. На порыве изумления и горечи. На лавочке уже почуяла усталость. Села, уткнувшись в руки головою. Но голова ее дрожала. Давно не дрожала, а тут дрогнула. Степанида прочла про себя «Богородицу», потом «Отче наш», и стало потише на сердце. Слеза, стекшая к губам, была горяча и солоновата. «Еще соль есть во мне», – подумала она, шмыгнув носом. Дожила ты, Стеша, домыкала! На старости лет-то каково в шалавах ходить! То-то! Век живи и век учися! Светопреставление! В их годы мужиков делить. Сердце, оно, конечно, во все годы бабье. Но ведь совсем зазря. Стала бы она для Сиверка кудри крутить. Ах ты господи! У нее во все дни и годы один свет в окошке и был – Панкрат. А кудри крутила, потому что с имя проще. Расчесал и попер. Шапка на голове. Не до красоты было. Не до кос в таких дорогах. Че она понимает?.. Балаболка. Милка от Сиверка! Это надо ж выдумать! Это куда дело годится! «Панкрат, – жалобно сказала она мужу. – Ну как к тебе придешь с таким грузом. Не слушай ты никого. Я всю жизнь тебя только любила и тебя и знала только. И не помыслила я о ком-то другом, окромя мужа родного. А Мила у нас и Толька, они, конечно, ветер. Мотаются по свету, как сухие листья. Но ведь сами и маются. Сами хлебают ими заваренную жизнь…» Степанида глянула на Байкал. Давно ли они с той же Таиской дрались вон у того камня. Шириков не поделили. Она была упорная, Таиска, сильная, ловкая и худая. Стешка много раз получала от нее синяки. И вот жизнь прошла. И такая большая жизнь. Ах, боже ж ты мой. Жизнь дрались и судьбы рядышком плелись, а вот как начала Таисия не доверять и завидовать Степаниде, так и до конца дней. От шириков да нарядов – до мужиков, уже покойных. |