Книга Ивушка неплакучая, страница 102 – Михаил Алексеев

— А того дяденьку где схоронили? — спросил Филипп, задумавшись.

— На могилки его принесли. Там и схоронили. Приблизились к вершине другого оврага — этот был и пошире и поглубже. Оказывается, и он не безымянный. Звали его Дрофевым.

— А что это такое, мам, Дрофев?

— Птица есть такая, дрофа! Большая-пребольшая. Больше ее у нас нету. В поле она водится. Помнишь, позапрошлым годом я тебе птенчика привозила?

— Э-э-э, вот так птенчик! С цельну курицу! — подивился Филипп.

— Так вот, это детеныш дрофы.

— А ты говорила, дудак? Как же?

И тут Филипп сделал для себя новое открытие: оказывается, дрофа и дудак — одно и то же, а большой овраг называется Дрофевым потому, что возле него по осени собирались эти крупные птицы в большие стаи, чтобы на своем птичьем совете выбрать вожака — самого сильного, самого опытного и мудрого дудака, который бы мог провести всю станицу самым верным путем в теплые края, а потом привести обратно.

— А зачем дудаки улетают, мам?

— Они только на зиму. Тут они замерзли бы.

— Такие большие! — все более дивился Филипп. — Воробьи вон малюсенькие, а не улетают.

— Они привычные.

— И мы привычные?

— И мы.

— Вот бы, мам, и мне крылья. Я кы-ы-к бы взлетел, кы-ы-к бы догнал тех дудаков и полетел бы вместе с ними.

— И меня бы, мамку свою, оставил? — с грустной улыбкой спросила Феня, прижимая голову сына к себе, будто он и впрямь сейчас взмахнет крылами, вспорхнет и улетит от нее.

— А я бы вернулся, мам. Скоро, скоро бы возвернулся!

— Нет уж, сыночка, ты не улетай. Мне будет плохо без тебя, — сказала она уже без улыбки и вздохнула.

— Ладно, не улечу, — заверил он и сам уж прижался к матери поплотнее.

Между тем показался третий овраг, шире и глубже прежних. Скалился в небо голыми рыжими челюстями там, где по весне, в половодье, с полей по бесчисленным ложбинкам сбегали в овраг шустрые ручьи, кромсая овражьи края на изломистые лоскуты. Все рыжие, глинистые стены оврага, точно оспою, были издырявлены стрижиными норами, — стрижи теперь уже улетели, а норы остались в ожидании будущего лета, когда вернутся из дальних странствий их непоседливые обитатели, чтобы дать жизнь новому полчищу себе подобных. Филипп вспомнил, что старшие его товарищи уходили куда-то в степь, и возвращались оттуда либо со стрижиными яйцами, либо с оперившимися уже стрижатами, и хвастались перед другими ребятишками своей добычей; Филипп раза два просился, чтобы и его взяли с собой стрижиные охотники, но те не согласились, нашли, что он, Филипп, еще очень маленький для таких серьезных дел, что у него еще мамкино молоко на губах и нос сопливый; Филиппу было до слез обидно, он уверял, что никакого молока у него на губах нету, а сопли он ловко смахивает рукавом рубахи либо слизывает языком и что никому они вовсе даже не помешают, но ребята были непреклонны. Но вот теперь Филипп узнал, где водятся стрижи, и сам, без тех нехороших мальчишек, может отправиться на охоту.

— Правда, мам?

— Ну конечно, Филипп! Ты уже совсем большой у меня.

— Мам, а как зовут этот овраг? Стрижиный или Стрижовый?

— И не так, и не этак.

— А как же?

— Правиковым его величают. Тут вот неподалеку и пруд есть. И его зовут Правиковым. Мужик такой богатый был — Правиков. Рядом его земли были. Ну вот — Правиков и Правиков.

Филипп опять задумался. Видимо, он решил, что богатый мужик сам присвоил и оврагу и пруду такое название, потому что сказал:

— А я так не буду его звать. А буду Стрижиным…

— Ну хорошо. Зови так. А вон видишь те бугры?

— Вижу, что это, мам?

В степи там и сям подымались одинаковой величины и разбросанные на одинаковое расстояние друг от друга седые от покрывавшего их полынка курганы. На двух из них торчали землемерные вышки, на других маячили в глубокой задумчивости орлы-маломерки, над иными, трепеща крыльями, вились кобчики, высматривая что-то там, на кургане, должно быть, полевых мышей. Звали их завидовцы не курганами, а марами. Посреди поля, в центре, возвышался Большой мар, все другие были значительно меньше и находились у него, великана, вроде в подчинении. Может быть, он был древнее их, а потому и лыс — на его макушке почему-то не вырастала никакая травка, даже вездесущий красноголовый и нахальный татарник взбежал на него лишь до середины и тут остановился в нерешительности. Говорят, под Большим маром схоронен самый главный скифский предводитель, а под теми, какие поменьше, — вожди помельче, но все-таки тоже вожди, не станут же на могилку рядового человека сыпать столько землищи, для него и десяток лопат довольно…

— Мам, а откопать того князя можно? — спросил Филипп, пораженный рассказом матери.

— Нет, сынок.

— Эт почему же?

— Глубоко его зарыли, да и грешно в могилках копаться.

Филиппа такое объяснение не устраивало:

— Э-э-э, а я вот, когда вырасту, все одно выкопаю.

— Хорошо, выкопаешь. А сейчас пойдем побыстрее. Солнце уже высоко. Небось Павлушка заждался нас с тобой.

Они ускорили шаг. Какое-то время шли молча. А Феня все решала про себя и не могла решить: спросить у сына или не спросить? Наконец решилась, но еще не успела раскрыть рта, как вся покрылась краскою великого стыда. Но уже остановиться не могла. Спросила осторожно и почти шепотом, как будто их мог кто-то услышать:

— Дядя Авдей приходил к нам? — сказала и невольно схватилась за сердце, которое заколотилось так, что того и гляди выскочит из груди.

Но Филипп ничего этого не видел и не знал. Ответил беспечно и даже весело:

— Приходил! Целый час просидел на крыльце, а бабуня его прогнала. «Ступай, — говорит, — домой, не мозоль мне глаза». И он ушел, — сказав это, менее всего его занимавшее, он вспомнил о другом, куда для него более важном: — Мам, глянь! — В руках Филиппа была зажигалка, сделанная в форме крохотного пистолета. Целясь в мать, он взвел курок, спустил его, и из ствола вылетела искра.

— Откуда это у тебя? — испугалась Феня. — Пугач? И ты на меня?..

— Это не пугач, мама! Это бензинка. Дядя Сережа подарил, когда уезжал. Я его до Дальнего переезда провожал.

— Ах вон оно что! Ну береги, сынок, Сережин подарок. Он, наверно, дорогой, не всем показывай, а то большие ребятишки отымут.

— А я его так спрячу, никто и не найдет.

— Вот и хорошо… А что, сыночка, — краска стыда снова прихлынула к лицу, — а что, Филипп, дядя Авдей ничего не говорил бабушке?..

— Не-э-э, только встал и ушел.

— Куда же он ушел? — спросила она автоматически, по инерции, потому что хорошо понимала, что не должна спрашивать обо всем этом у неразумного мальчишки, который к тому же был так далек от того, чем была занята она. Устыдившись еще больше, поспешила переключить и себя и сына на другое: — Марья Кирилловна много ли задала на дом?