Онлайн книга «В Каракасе наступит ночь»
|
– Ты слыхала, этот Ройнер… как его… Ройнер Баринас опять поехал в Сан-Кристобаль. – Зачем это? – Ты что, совсем дура? Там можно загнать бензин гораздо дороже. За две бочки дают целую упаковку пива, представляешь? А еще он говорил – там конкуренция меньше, потому что наши, столичные, туда пока не добрались. – Вот сукин сын! А как же мы?.. – Слушай, если будешь ругаться – я тебе всю рожу разобью. – Ну ладно… ладно… А как решили с тем вонючкой из Негро-Примеро? – Этот участок больше не числится за нами, так что забей. – А почему? – Мне-то откуда знать? – Слушай, Фенди… – Не Фенди, а Венди. Сколько раз тебе повторять?!.. – Ну хорошо, хорошо, Венди-Фуенди… Может позвонишь Генеральше, а?.. – Не дергайся, крошка. Генеральша сама решит, когда нам грузить все это. – А что, черт побери, мы будем делать до тех пор? – То же, что и всегда. Сидеть и сторожить. Вокруг них грудами лежали ящики, палки, матрасы и почти два десятка пластиковых пакетов и картонных коробок с продуктами – все с государственным штампом и логотипом Министерства продовольствия. Те, кому предназначались эти продукты, были обязаны ходить на все митинги и демонстрации в поддержку Революции, а также исполнять кое-какие небольшие задания, например, доносить на соседей или даже создавать отряды и группы поддержки Революции. То, что поначалу было привилегией гражданских служащих, очень скоро превратилось в одну из форм пропаганды, а затем и в средство надзора и управления. Каждому, кто сотрудничал с властями, давали коробку или пакет с продуктами. Продуктов, правда, было немного – литр пальмового масла, пакет макарон, маленький пакетик с кофе… Иногда, если очень повезет, в коробке оказывалась банка сардин или консервированной ветчины. И все же это была еда, а голод уже давно крепко держал нас за горло. Женщины – все довольно монументальные (иссохших от голода я среди них не заметила) – сидели перед подъездом моего дома, пока у Венди не зазвонил телефон. Выслушав приказ, она с неожиданным проворством вскочила на ноги. – Ну-ка, давайте, живенько собираем все это дерьмо!.. Явно стараясь не шуметь, женщины собрали коробки и пакеты и, держа их в руках, стали входить в подъезд. Электричества снова не было, поэтому подниматься наверх им пришлось не на лифте, а пешком. Я последовала за ними и, спрятавшись в нише мусороприемника, выждала, пока они не поднимутся по крайней мере на пару этажей. Снизу мне было мало что видно, но вскоре я поняла, что женщины достигли третьего этажа. Выглянув на улицу, я убедилась, что они не оставили внизу ничего, за чем им придется вернуться. Сделав несколько рейсов, женщины забрали все, и я, крадучись, тоже стала подниматься, с отвращением вдыхая висевший в воздухе уксусный запах их тел. Господи, как же они воняли!.. Хуже дальнобойщиков! Запах их пота казался мне очень резким и каким-то… порочным. Так могла бы пахнуть смесь лимона, лука и золы. Когда женщины поднялись на мой, пятый, этаж, я принялась молиться, чтобы они шли дальше. Подкравшись к перилам лестницы так близко, как только осмелилась, я заглянула в щель между лестничными пролетами и убедилась, что мои самые худшие опасения сбылись. Женщины остановились перед дверью моей квартиры. И в одно мгновение мои слабые надежды улетучились без следа, как только они начали орать, требуя, чтобы кто-то, находящийся в квартире, открыл им дверь. Женщинам понадобилось еще четверть часа, чтобы перенести коробки с площадки в квартиру. Они устали, они запыхались. Они подняли большой груз на пятый этаж – без лифта. И тем не менее мне едва хватило времени, чтобы подумать о том, как мне быть дальше. От жажды мой язык пересох и горел словно огнем, а мочевой пузырь готов был разорваться. Когда наверху наконец захлопнулась входная дверь, я крепко зажмурилась, стараясь собрать все оставшееся у меня мужество (а его было немного), и преодолела два последних лестничных марша. У дверей своей квартиры я нажала на кнопку звонка. Один, другой, третий раз… Мне не отвечали, и я, сообразив, что электричества по-прежнему нет, постучала по двери костяшками пальцев. Прошла еще минута, прежде чем дверь отворилась. На пороге стояла женщина с волосами, кое-как собранными в неряшливый пучок. Она была в пластиковых шлепанцах, и я видела ее изъеденные ознобышами пальцы и выкрашенные кричаще-ярким лаком ногти. На женщине была надета блузка моей матери с бабочками и блестками. – Тебе чего? – спросила она, глядя на меня в упор. – Я… я… – Что – я?.. Ты кто вообще? Чего тебе надо? – Я… – Я поняла, что это ты. Дальше?.. – Я… мне… Я никак не могла закончить начатое предложение. Потом перед глазами у меня потемнело, и я потеряла сознание. * * * – Ну, дочка, чем вы сегодня занимались? – Я помогала чистить ста́ву, мама! – Не «ста́ву», Аделаида. Бассейн. Это называется бассейн. Речь шла о крошечном прудике с зеленоватой зацветшей водой и бетонными берегами, который находился на площадке для прогулок в моем детском саду в Каракасе. Но тогда для меня это была ста́ва – вещь настолько удивительная и прекрасная, что само слово казалось мне выдуманным специально для обозначения именно этого прудка́. Я даже иногда думала, что это единственная ста́ва в мире. Иногда вода в нем заполнялась личинками – верткими, подвижными, чуть светящимися. Бывало, весь получасовой перерыв в занятиях (в садике нас готовили к школе) я просиживала на нагретом солнцем бетоне, глядя, как они мельтешат в неподвижной воде. – Аделаида, иди сюда! Ста́ва никуда от тебя не убежит! Моя учительница Веро́ника была чилийкой. Она приехала в Каракас с мужем и двумя детьми. Однажды, добиваясь, чтобы мы доели наши завтраки и выпили утренний сок, Веро́ника сказала, что они всей семьей бежали от диктатуры Пиночета. – А кто это – Пиночет? – спросила я, размахивая бутербродом с майонезом. – Президент. Это объяснение показалось мне непонятным. Какое отношение президент может иметь к тому, что кто-то вдруг, ни с того ни с сего, собирает вещи, чтобы навсегда уехать в другую страну? На вид Веро́ника была ровесницей моей матери. У нее была светлая, чувствительная кожа, похожая на тонкую бумагу, а волосы, напротив, очень темные, и она стригла их совсем коротко. В ее сердце жила неизбывная печаль, которая прорывалась на поверхность лишь в особых случаях – например, когда мы раскладывали по порядку зубные щетки для детей, которые приходили в садик только после обеда, Веро́ника вдруг начинала негромко петь старинные песни о женщинах, которые тонут в океане. Но почти всегда это случалось, когда кто-нибудь из родителей спрашивал, как «дела» в Чили. |