Книга Жила Лиса в избушке, страница 47 – Елена Посвятовская

Олег восхищенно озирался:

— Это же некрополь какой-то. Склепы, статуи. О, я понял: я никогда не был на погостах, чтобы деревья вокруг. Кленовый лес, и ни души. Здесь уже не хоронят, да?

Молча шли по булыжной дорожке.

— Вот здесь все и кончается: текущий счет, яблочный штрудель... поддельный коньяк, — сказала Аля.

У потемневшей статуи добавила:

— И только сухие слезы ангела.

Не глядя на нее, Олег взял ее за руку у высоченного кленового пня, Але по плечо, еще крепкого, но подраспавшегося во все стороны, словно исполинский цветок. Удивительно, что пень этот рос прямо из плиты — обошли его несколько раз. Кое-где плиты, поросшие мхом, навалены друг на друга, пустые склепы.

У склепа семьи врача Горвица, что в самом конце кладбища, три клена на пригорочке переплелись корнями. Подгребли листвы и уселись на этих корнях-листьях на солнышке.

— ...И эта женщина подняла глаза, и оказалось, что вместо лица у нее пустота, черный провал. Мальчишки закричали. Фигура в капюшоне растворилась в воздухе, а они в ужасе рванули домой, клянясь на бегу, что больше сюда ни ногой. Чего ты смеешься? Это было уже в XX веке, в середине. Но оказалось поздно. Один еще в детстве умер от скарлатины, второй всю жизнь по тюрьмам, а за последним смерть все время ходила. Проклятие Смоленского кладбища. Я читала, не смейся, — отхлебнув, Аля вернула коньяк Олегу.

— То есть и нас накажут за то, что мы тревожим их покой? — Олег понизил голос и огляделся.

— Вполне вероятно, — Аля пожала плечами и приблизила к нему лицо. Зашептала: — Вот ты не веришь. А когда здесь снимали “Брата”, то костер жгли прямо в склепе. Помнишь эпизод? И что? Ты же знаешь, кто там были режиссер и актер.

Аля видит себя в это мгновение: глаза блестят от коньяка, медные завитки красиво выбились на висках, легкий загар, а в голосе она нарочно просыпала монетки.

Он склонил голову, улыбается. Смотрит, смотрит. В солнечном воздухе летит паутина.

* * *

Выбежали дети навстречу, заканючили с ходу, можно ли им планшет, буквально на полчасика, не играли сегодня ни минутки — Людмила не давала.

— Да, — выдохнула Аля, скидывая туфли. — Можно. Сорок минут, не больше.

Еле слова выговаривала, закрывалась волосами.

Сорок минут! С криком бросились в комнаты. Аля видела, как зыркнула няня Людмила: сорок минут, когда полчаса просили. Няня недовольна Алей. Забирать детей из школы и кормить — совсем не ее дело. Она только возила их после обеда в бассейн и на танцы, высиживала там сколько надо, к ужину обычно возвращались. А тут пришлось все бросить, лететь сломя голову, неурочно, да еще и опоздала Аля — говорила, к четырем вернется, а сейчас без пяти шесть на напольных часах в прихожей. Няня, кряхтя, шнуровала кроссовки, рассказывала, кто из детей что съел за обедом и что у Маки на локте разорвался школьный пиджачок, но удача, что по шву. От няни пахнет сальным пробором и Алиными духами. Разогнувшись, всматривалась, всматривалась в хозяйку, набрала воздуха спросить, что ж случилось-то, но Аля перебила сухой скороговоркой:

— Спасибо большое. Я позвоню завтра. — Сунула в нянину руку свернутые в трубочку деньги. — Это за беспокойство. Выручили.

Людмила, обрадованная, махнула рукой — “свои люди”, мол, — но на пороге все же повернула к Але голову. Та необидно подтолкнула ее массивной дверью. Щелкнула замком: уходи, няня, уйди совсем.

В зеркале ванной — не Аля, ее бескровный двойник. Как будто молния вспорола ее своей кривой и сгинула, оставив зачем-то жить. Вытащила из кармана плаща трусы и Графа Кальмара.

Плащ кое-где сырой, сухие травинки налипли, щепки, на брюках сломана молния — молодец, похвалила себя, шалава, не женщина.

Звякнул сообщением телефон. Аля скосила глаза: Елагин.

— Эй, ты добралась? Все ли хорошо? — в заботливых буквах его улыбка.

— Да блин, — всхлипнула Аля, коротким движением отбросив телефон дальше по мраморной столешнице. — Скотина.

Два часа спустя Аля, душистая, с подведенными глазами, в кашемировых носочках — не топят еще, — поставила на стол горячий пирог. Дымок от него над льняной скатертью, на белых тарелках бледно-голубые и серые лилии.

— Киш-лорен с вешенками, — объявила и прыснула немедленно на вытаращенные глаза Павла.

— Повтори, — он стукнул по столу кулаками с зажатыми приборами.

— Лотарингский открытый пирог, — это уже задыхаясь от смеха.

Захлебываются от родительской радости дети, раскачиваются в стороны “ахахаха-а”, на кружках с какао — их имена.

Вот так тебе, думала, вот так тебе!

— Мама, я нашла в ванной Графа Кальмара! Еще одного! Это новый? Ты сегодня, что ли? Их уже пять, я положила его к себе в альбом-лягушку. А Вихлюн все никак, да?

— Слушай, а давай на дачу пораньше завтра, в обед? Сразу после школы? — она чувствует, как увлажнились глаза от нежности к ним ко всем. — Я заберу детей, и рванем. Так хочется поскорее в лес. Грибов, говорят, завались. Сможешь?

Перед тем как почитать детям на ночь, Аля подошла к окнам, чтобы опустить жалюзи. Чего угодно ожидала: темных стекол напротив — никого дома, — или наглухо зашторенных, или обычной жизни, где они плавают вдвоем в своем сливочном свете. Но ярко-ярко во всех комнатах полные окна гостей. Олег в белой рубашке курил на легком балкончике в окружении трех девиц. Спиной к ней, и эти приплясывают вокруг! Задохнулась.

— Давайте я сегодня не почитаю, а? — Аля успевает закрыть уши еще до детского вопля. — Планшет, пятнадцать минут.

* * *

На даче тоска. Ливни обрушились, и сразу не приехали гости. В лес под дождем не хочется, но Павел с детьми ходят, натаскали грибов море, и Аля не отходит от плиты второй день. Чистит их, моет, варит, жарит, не сводя глаз с телефона. Пишет в голове одно бесконечное сообщение, но никуда его не отправляет.

— Смотри, сколько грибов, — кричат с порога дети; у Маки дождевик желтый, у Сережи — синий. — Есть хотим, еееееесть! Макарошки свари, мам!

— Я буду курицу, — орет Мака Сереже в лицо.

Павел стягивает резиновые сапоги, пытается поймать Алин взгляд. Но она смотрит на корзину с мокрыми блестящими грибами — доверху. Ее толстый свитер колется у горла.

Вечером дома, расставив в ванной обувь сушиться, опустилась рядом на теплый пол. Долго рассматривала эту обувь, облокотившись спиной о стиральную машину. У Маки на сапожках бровастые совы. Написала ему, что скучает очень.

“И я, Аленький”, — немедленно прилетело.

* * *

Она поет в ванной отеля и знает, что он лежит поперек кровати, слышит ее и смеется.

— Аля, — стучит он в дверь. — Принесли твой пирожок и водку.