Книга Зеркало воды, страница 69 – Сергей Игнатьев, Софья Ролдугина

Это ложь. Просто я решил устроить себе выходной.

Я могу позволить себе такую роскошь – кафе принадлежит мне.

Некогда мое полное имя звучало как Фенхель Огюст Дюваль граф де Пуазен де Айпан-Тиат де Данст барон фон Мизгирефф.

Длинновато, а?

Было время, меня звали и совсем коротко – Пурга. Поганые были деньки.

Все это в прошлом.

В теперешней жизни, в арт-кафе «Сад расходящихся Т», я просто Фенхель Данст.

Если вам приходилось бывать здесь хотя бы однажды – вы наверняка видели меня. Я – тот парень в фиолетово-черном фраке и цилиндре, в лиловых перчатках и с лиловой гвоздикой в петлице, вокруг которого здесь все крутится.

Я смакую призрачную зелень, мертвенную горечь абсента.

Смотрю на пустую сцену, засыпанную ковром из цветных конфетти, спиралек серпантина и мерцающих блесток.

Вчера на этой сцене извивались расписные девочки с ангельскими лицами и бриллиантами в пупках. Гудел контрабас, звенел бубен, вибрировало под смычком полотно двуручной пилы, завывали трубы и хрипела каллиопа.

Я смотрю на пустые столы с расплывшимися по скатертям винными потеками, пятнами жира, приставшими крошками и кокаиновой пылью.

Вчера между ними разлетался оглушительный хохот и женский визг, выстрелами хлопали пробки шампанского, шныряли клетчатые парни в шапках с бубенцами и карлики, жонглирующие ножами.

Мне нравится такая жизнь. Это и есть я. То, что было прежде, я почти позабыл.

Сегодня, один на один сам с собой, я утоплю остатки своей памяти в туйоновых парах и сладком дыму каруманьского гашиша. Я хочу забыть все. Хочу стать человеком-без-прошлого.

И только одну историю из той, прежней жизни, я бы хотел сохранить.

Зажигаю сигарету, зажав ее в зубах, пододвигаю к себе массивный наборный аппарат.

Пальцы щелкают по клавишам, лист ползет из-под каретки и рядами буковок-жучков убористого шрифта перед моими глазами встает минувшее:

«…Нас называли «крыланами» Ударная сила и авангард 4-го Императорского флота, тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка дирижаблей-бомбовозов первой категории, класс «Химера».

Мы приходили с неба. Нас боялись так, как можно бояться падающих с облаков туч саранчи, огненного смерча, дождя лютой кислоты, сокрушающих молний. Нас боялись флюги и тюрбаны, боялись рубберы и айсы, итхины и вистирцы…

Нас боялись даже свои.

Мы считались армейской элитой, но с репутацией – хуже арестантских рот.

Папаша Ветчина говорил, потрясая своей паровой клешней-протезом: «плох тот крылан, кто доживает до тридцати. Мне тридцать два, ребятки, и гляньте-ка на меня – кто я, если не поистине дерьмовой хренотени шмат?»

Не мне судить, какой он был «крылан», но он был поистине классный мужик.

Мы звались тоттен-штаффель «Уроборос». Три десятка экипажей по 15 «крыланов». У каждого – собственный штандарт. Одна из наших немногих привилегий.

По черному знаменному шелку вышит золотой нитью змей, свернувшийся кольцом, выставивший острые гребни и узкие перья, с жадностью пожирающий оскаленными клыками собственный хвост.

Выше – полукругом, изломанными, под старину стилизованными ладийскими рунами:

– Снова твой гребаный роман, а?

Я чувствую приторный аромат духов.

Янкова совсем еще молодая для своей должности женщина, что-то около тридцати. Ее карьерный взлет впечатляет.

Она заведует нижним этажом здания, в котором расположен «Сад», и работающими там девочками.

Немного об архитектуре здания:

Уродливый краснокирпичный куб между приземистыми складскими корпусами Шоколадной Фабрики Даля и поросшими чахлым леском Твариными Выпасами (давшими название всему округу).

Раньше здесь размещались Т-конюшни. Внешний вид и внутренняя планировка стандартные: стены покрепче, подвалы поглубже – в «нашем» некогда помещались аж шесть Котлов.

Потом подразделение перекинули куда-то к черту на рога, рубберам под нос, и некоторое время здание служило местом пикников и сборищ для местных люмпенов и фабричной мертвечины.

Оно мне сразу приглянулось. Напомнило одну почти забытую историю. Можно сказать, ключевой момент моего гребаного романа.

Впрочем, я отвлекся…

Итак, в подвале бывшей Т-конюшни, а ныне «Сада расходящихся Т.» заправляет Янкова – присматривает за тем, чтобы все желания клиентов были исполнены, но и доверенный ей «материал» не попортился.

Сама она давно не работает. Где-то за пределами Яр-Инфернополиса, на западе, в Любшице или Вилице, у нее остался муж. Приличный тихий человек.

Ее холодные голубые глаза чуть прикрыты длинными ресницами, на губах застыла всегдашняя полуулыбка. Светлые гладкие волосы аккуратно уложены.

– Мы закрыты, – говорю я. – Видала вывеску?

– Решила проведать тебя, птенчик. Узнать, не смогу ли развеять твою печаль?

– Навряд ли, детка.

– Позволишь мне попробовать?

Я оборачиваюсь, смотрю на нее. Что меня привлекает в ней? Она красива, да. Но это холодная, змеиная красота. В ней есть отточенное совершенство порока. Оно завораживает.

Боюсь представить, что ее интересует во мне. Не хочу знать.

…Заводит в ней все – ее будуар, вульгарный, жаркий, пропахший сладкими духами. Зеркало в вычурной раме, заставленное множеством флакончиков, бутылочек, пудрениц, пуховок, шкатулочек. Эти ее длинные ноги, разведенные ножницами поверх леопардовых покрывал, и туфля с высоченным каблуком и пушистым помпоном, падающая на толстый ковер. Звериное влечение двух тел, и больше ничего…

– Может, спустишься ко мне, когда закончишь? – спрашивает она.

Да какого черта, думаю я.

– Я закончил со всем этим, – вырываю лист из каретки, комкаю его и бросаю через зал. – Пошли, детка.

Янкова сидит у зеркала, расчесывая светлые волосы щеткой, на ней бесстыдно распахнутое хынькайское кимоно, светло-голубое, с серебряными Сакуровыми ветвями. Косметика слегка размазалась, на щеках довольный румянец.

Я лежу на ее гигантской кровати под расшитым пасторалями балдахином, среди одеял чудовищной леопардовой расцветки.

Пускаю вверх, в розовощеких амуров и грудастых пастушек, клубы табачного дыма и пью из бутылки, которую притащил с собой.

– Девочки мои изрядно напуганы, – говорит Янкова. – Слыхал про этого Веди-Ребуса? Извращенец гребаный…

– О чем речь?

– Ты что, зайчик, не читаешь газет?