Книга Медленные пули, страница 112 – Аластер Рейнольдс

– Простите, что впутал вас в это, – говорю я Неше и бросаюсь к перилам. Решимость моя абсолютна. Я согласен прыгнуть, готов себя уничтожить. Хочу, чтобы музыка в голове стихла. Хочу тишины, смерти, вечности.

Но то ли я недостаточно проворен, то ли решимость моя не так абсолютна, как кажется. Один здоровяк в шляпе бросается за мной и огромной ручищей хватает за плечо. Другой подходит к нам со шприцем наготове.

– Подождите! – велит доктор Гречко, если его и вправду так зовут. – Он сейчас не опасен, просто держите его крепче.

– Что будет с Нешей? – спрашиваю я.

Гречко смотрит на нее и качает головой:

– Разговоры с сумасшедшей особого вреда не принесут. Что бы вы ни сообщили ей, Георгий, она перепутает это со вздором, в который уверовала. Это примерно как поделиться секретом с собакой. Даже если она не напутает, слушать ее некому. С ней даже возиться не стоит. А вот вы, напротив, чрезвычайно ценны для нас.

Что-то здесь неправильно. Ощущение такое, что мой мозг вспарывает ледокол.

– Я не Георгий.

Доктор Гречко печально кивает:

– Боюсь, что Георгий. Кем бы вы ни считали себя сейчас, вы доктор Георгий Кизим. На вас даже его куртка. Если сомневаетесь, проверьте карман – не исключено, что там лежит его пропуск.

– Нет, – возражаю я. – Я не Георгий Кизим. Я знаю этого человека, но я – не он. Куртку я взял, чтобы сбежать из больницы. Я космонавт Дмитрий Иванов. Я летал на «Терешковой». Я был в Матрешке.

– Нет, – терпеливо поправляет доктор Гречко. – Вы не космонавт. Космонавт был и в какой-то степени остается вашим пациентом. Вас прикрепили к нему, чтобы лечить и, если выйдет, узнать подробности полета. К сожалению, протокол оказался неидеальным. Мы думали, что сможем предотвратить повторение случившегося с Яковом – смешения личностей и воспоминаний, – но ошиблись. Вы начали отождествлять себя с пациентом так же, как доктор Малышев – с Яковом. Механизма процесса мы до сих пор не понимаем, но после истории с Малышевым, казалось, приняли защитные меры, чтобы исключить рецидив. Очевидно, мы просчитались. Даже если Иванов в вегетативном состоянии…

– Я Иванов, – твержу я, но тень сомнения появляется.

– Может, в кармане посмотрите? – предлагает Неша.

Я опускаю в карман онемевшие от холода пальцы и касаюсь твердого края пропуска. Здоровяк в шляпе держит меня по-прежнему крепко. Я передаю белый пластиковый прямоугольник Неше. Она держит его в вытянутой руке и щурится, вглядываясь в маленькую голограмму.

– Это вы, – объявляет Неша. – Сомнений нет.

Я качаю головой:

– Тут какая-то ошибка. Наши файлы спутали. Я не доктор Кизим. Я и тот корабль помню, и все, что там случилось.

– Только потому, что вы провели с ним много времени, – не без сочувствия поясняет Гречко. – После того как Дмитрий впал в персистирующее вегетативное состояние, мы решили, что риск заражения существенно снизился. И ослабили меры безопасности.

– Я не доктор Кизим.

– Георгий, мы вас вылечим, слово даю! Малышева мы в итоге вернули к нормальной жизни. Процесс, конечно, протекал болезненно, но постепенно его собственная личность вышла на первый план. Сейчас он помнит, что был Яковом, но проблемы самоопределения больше не существует. Мы и вам поможем, обещаю. Поедемте с нами, и все будет хорошо.

– На фотографию посмотрите, – говорит Неша, возвращая мне пропуск.

Я смотрю. Зрение фокусируется не сразу – от холода и снега слезятся глаза, – но, когда это случается, сомнения и впрямь отпадают. Это самое лицо я видел в Нешином зеркале. На фотографии оно чище, презентабельней, но все равно мое.

– Я боюсь.

– Конечно боитесь, а кто не боялся бы? – Гречко тушит сигарету и протягивает обтянутую перчаткой руку. – Георгий, так вы поедете с нами? Чтобы мы начали лечение?

– У меня нет выбора, верно?

– Так будет лучше.

Видя, что я сдаюсь без боя, Гречко кивком велит здоровяку убрать шприц обратно в карман. Другой здоровяк в шляпе легонько подталкивает меня: давай, мол, иди, лифт ждет. Я задерживаюсь буквально на секунду, чтобы оглянуться на Нешу.

Мне необходима последняя секунда контакта с женщиной, ради встречи с которой я рисковал жизнью.

Неша коротко кивает.

Вряд ли Гречко или его здоровяки заметили этот кивок. Вот Неша вынимает руку из кармана, показывает мне шкатулку и сжимает ее в кулаке, как величайшее сокровище во вселенной. Словно обрывок сна, я вспоминаю, как другая рука вложила эту шкатулку в мою. Рука космонавта, который, уже впадая в кому, умолял распорядиться ею.

Что станет с нами, не знаю. Неша стара, но вполне способна прожить еще несколько десятков лет. Может, она когда-нибудь и сомневалась в своей правоте, но теперь у нее есть вещественное доказательство. Справедливость восстановлена, если ее требовалось восстанавливать. Впрочем, если появится возможность, они найдут повод ее утешить.

Зато теперь у Неши появилась железная уверенность в том, что они не правы, что все их идеалы в один прекрасный день рассыплются в прах.

Утешение слабое, но уж какое есть.

– Я и правда доктор Кизим? – спрашиваю я Гречко, когда лифт везет нас вниз.

– В глубине души вы сами это знаете.

Я глажу себя по лицу: соответствует ли оно воспоминаниям, которые кажутся реальными?

– Я был полностью уверен…

– Так оно и случается. Но хорошо, что вы уже подвергаете сомнению эти несомненные факты.

– А космонавт?.. – начинаю я, почему-то чувствуя, что не в силах назвать его по имени.

– Да?

– Вы обмолвились, что он в персистирующем вегетативном состоянии.

– Он в этом состоянии уже довольно давно. Странно, что вы не помните. Он просто лежит и смотрит на нас. Смотрит и мурлычет мелодию. Одну и ту же. Снова и снова. В конце концов мы ее узнали. Это музыка Прокофьева, известное сочинение, – добавляет Гречко без особого интереса.

– «Тройка», – подсказываю я, когда дверцы лифта открываются. – Да, я хорошо ее знаю.

Под снегопадом меня ведут к ЗИЛу, который наверняка ждал где-то за пределами видимости. Здоровяк со шприцем распахивает заднюю пассажирскую дверь и жестом предлагает мне сесть, словно я – высокопоставленный партиец. Я залезаю, не устраивая сцен. В салоне ЗИЛа тепло, мягко и тихо.

Пока мы мчимся прочь из Звездного городка, я прижимаю лицо к стеклу и смотрю на белый мир. Он проносится мимо, как во время катания на санях.

Эта вещь была написана для Джонатана Стрэна, когда он готовил антологию «Godlike Machines» – о загадочных мегасооружениях и иных инопланетных артефактах. И я не найду лучшего примера того, насколько нелинейным может быть творческий процесс и какая тщетная это задача – загонять развитие сюжета в ситуативные рамки. Однажды мне вообразился катящий сквозь вьюгу черный лимузин, и я на клочке бумаги записал идею, что-то вроде: «Космонавты сходят с ума из-за Прокофьева». И забыл об этом. Потом я пару месяцев гонял совершенно дрянной сюжет по бесчисленным деревьям и кроличьим норам и наконец убедился, что овчинка не стоит выделки. Тот брошенный сюжет не имел никакого отношения к Прокофьеву, космонавтам и вьюге. Это была столь же безнадежная, сколь и амбициозная попытка создать историю об инопланетном артефакте, который сталкивается с Землей и разрушает нашу технологию и язык, одновременно меняя наше восприятие потока времени, так что прибытие артефакта мы принимаем за его отбытие и вместо технологического упадка получаем технологическое ускорение… Ну, вы поняли. А может, и нет.