Онлайн книга «Ради усмирения страстей»
|
И, чтобы разговорить Пинхаса, начал с Брецкого: – Давайте, расскажите юноше, кто вы такой. – Мойше Брецкий. В светской хронике меня именуют Обжорой. Зюнсер улыбнулся парню: – Вот видите? Знаменитость. Человек-легенда – благодаря своим стихам и выходкам. А теперь вы скажите. Кто вы? – Пинхас Пеловиц. Его имя никто из них не слышал. Зюнсеру стало любопытно. Брецкому было все равно. Коринский же еще больше расстроился оттого, что его посадили в одну камеру с сумасшедшим, который даже не знаменит. – Я здесь лишний, – сказал Пинхас. – Но как бы мне хотелось оказаться на месте любого из вас! – Но вы здесь не на нашем месте, вы здесь как один из нас. Вы пишете? – О да, только этим всю жизнь и занимаюсь. Больше ничего не делаю, только читаю и хожу на прогулки. – Если это для вас имеет значение, мы считаем вас коллегой. – Зюнсер оглядел камеру. – Хотя я бы предпочел сказать вам об этом в своем доме. – Вы уверены, что меня сюда привезли потому, что я – писатель? – Пинхас оглядел всех троих. – Не просто писатель, друг мой, – Брецкий легонько потрепал его по плечу. – А писатель-антисоветчик. Враг государства! Какой успех для начинающего литератора. Открылась дверь, и всех четверых выволокли из камеры и повели на допрос: к Брецкому приставили аж трех охранников. Их избивали, унижали, заставляли признаваться во множестве преступлений, а также в том, что они сознательно вели сионистскую пропаганду с целью свержения советского правительства. Зюнсера и Пинхаса допрашивали в соседних камерах, и они слышали крики друг друга. Камеры Брецкого и Коринского тоже оказались через стенку, но тут после каждого удара наступала тишина. Коринский, помня о своем высоком положении, закусывал губу, чтобы не кричать. Брецкий вообще не кричал. Он плакал не переставая. Из-за этого его мучители смеялись и издевались над ним, большим ребенком. Но плакал он не от боли, а от того, что трезво осознавал меру человеческой жестокости и понимал, какие страдания испытывают в эту минуту его сокамерники, особенно Зюнсер. Потом им дали попить воды, по куску хлеба и по тарелочке щей. И в темноте доставили обратно в ту же камеру. Зюнсера и Пинхаса пришлось нести. Пинхас сосредоточился на своем рассказе, собственные крики он слышал словно со стороны. Когда его били, с каждой раной к рассказу добавлялась фраза, мозг воспринимал удар как однообразное хлопанье фрамуги об оконную раму: – Ребе, вы заметили, что сегодня у нас нет солнца? – спросил Мендл вместо приветствия. – Мои ставни плотно закрыты, чтобы не слышать шума снаружи. – И никто больше не говорил об этом на утренней молитве? – Никто еще не приходил, – сказал раввин, продолжая изучать трактат. – И вас это не удивляло? – Удивляло. Удивляло, пока ты не сказал мне про солнце. Теперь я понимаю: ни один разумный человек не проснется, чтобы встречать рассвет, который никогда не настанет. Когда снова зажглась лампочка, никто не спал. Зюнсер мысленно примирялся с собой, готовясь к неминуемой смерти. Пальцы на его левой руке вывернули и сплющили. Ноготь остался только на одном большом. У Пинхаса был вопрос к Зюнсеру: – Во всех ваших книгах судьбу понимают как что-то вроде комара, которого можно прогнать. Все ваши персонажи борются за жизнь, вы же ведете себя как жертва. Вы должны были знать, что они придут. – Хороший вопрос, – сказал Зюнсер. – По существу. И я отвечу на вопрос вопросом: зачем мне всегда быть тем, кто выживает? Я видел, как европейские евреи вылетели пеплом из труб. Я похоронил жену и сына. Я действительно считаю, – хоть и говорят, что от судьбы не уйдешь, – что такое возможно. Но почему вы думаете, что цель – жить? – Зюнсер подтащил изувеченную руку себе на грудь. – Сколько еще трагедий должен я пережить? Пусть кто-нибудь станет свидетелем моей. Брецкий с ним не согласился: – Мы потеряли наш мир, это верно. И все же человек не может обречь себя на смерть из-за того, что выжил, когда умирали другие. Нельзя вечно дрожать во мраке концлагерей. – Я бы все отдал, лишь бы выбраться отсюда, – сказал Коринский. Зюнсер поднял глаза к потолку. – Вот единственное правило, которого я придерживался в каждом своем рассказе. У человека отчаявшегося выбора не бывает. – Значит, – спросил Пинхас, а для него в комнате никого не существовало, кроме его учителя, – вы считаете, что я оказался здесь вместе с вами случайно? И это не часть великого замысла, некоего космического равновесия, этакой грандиозной шутки небес? – Думаю, какой-то служащий допустил ошибку. – Думать так, – сказал Пинхас, – для меня невыносимо. Все эти разговоры дались Зюнсеру нелегко, он закашлялся и сплюнул сгусток крови. Пинхас хотел помочь Зюнсеру, но не мог подняться. Брецкий и Коринский встали. – Сядьте, сядьте, – сказал Зюнсер. Они послушались, но, пока он пытался откашляться, не сводили с него глаз. Пинхас Пеловиц провел остаток дня, отрабатывая последние строки своего рассказа. Когда свет погас, он был уже почти закончен. Они недолго оставались в темноте, вскоре раздался шум и свет зажегся. Коринский сразу же приник глазом к отверстию в стене: – Выстраивают всех на улице. Там пулеметы. Сейчас утро, и все щурятся, как будто только родились. Пинхас его перебил: – Я бы хотел кое-что вам прочесть. Это рассказ, я написал его, пока мы были здесь. – Давайте, – сказал Зюнсер. – Послушаем, – сказал Брецкий. Коринский чуть не рвал на себе волосы: – Какое теперь это имеет значение? – Для кого? – спросил Пинхас и принялся читать свою короткую притчу: В то утро, когда Мендл Мускатев проснулся и обнаружил, что его письменный стол исчез, комната исчезла, солнце исчезло, он сперва решил, что умер. Обеспокоившись, он прочел молитву за умерших, имея в виду себя. Потом он подумал: а дозволено ли это – и вновь забеспокоился, на этот раз из-за того, что первое, что он сделал, когда умер, – согрешил. Мендл понял, что лучше всего посоветоваться с местным раввином – вот кто сможет наставить его в таких делах. Мендл в первый раз был в кабинете раввина – раньше он не слишком вдавался в тонкости богослужения. Мендл очень удивился, увидев, что кабинет раввина по размерам точь-в-точь такой, как его исчезнувшая комната. Более того, ему показалось, что и трактат, над которым размышлял ученый человек, лежит на исчезнувшем столе. – Ребе, вы заметили, что сегодня у нас нет солнца? – спросил Мендл вместо приветствия. |