Книга Жажда, страница 89 – Нил Шустерман, Джеррод Шустерман

– Что? В каком он классе? В восьмом?

– Мне кажется, для восьмого класса он слишком взрослый, – говорит мать весело – она же ничего не знает!

Я неспособна произнести ни слова – такой ошарашенной я себя чувствую.

– Но он же говорил, что водит машину с тринадцати лет! – наконец произношу я, выходя из ступора.

– Ну да, – кивает головой Келтон. – Целых три месяца.

Моя мать смотрит на нас так, словно мы только что вернулись с Марса.

– О чем это вы тут говорите? – спрашивает она.

А поскольку ни мне, ни Келтону не хочется окончательно сойти с ума, мы извиняемся, говорим, что очень спешим, и выходим из дома. Некоторое время мы пытаемся пропустить свой недавний опыт сквозь фильтр той новости, которую только что узнали, но потом, рассмеявшись, решаем, то оно того не стоит. К тому же нам пора отчаливать.

А вскоре время отчаливать – так или иначе – приходит и Келтону. Над газоном перед домом Келтона висит большое объявление о продаже. Газон виден полностью, потому что и ворота, и забор снесены той памятной нам всем недружественной атакой со стороны наших добрых соседей.

– Как дела? – спрашиваю я. Я знаю, это вопрос с двойным дном. Даже несколькими.

– Все отлично, – отвечает Келтон. – Дышать можно, и это здорово!

С минуту тянется молчание, но это – значимое молчание. Правда, я не вполне уверена, что понимаю его смысл.

Родители Келтона расходятся. Он говорит, это было неизбежно, и от всего происходящего он чувствует большое облегчение. Мать его уже выехала и сняла квартиру в нескольких милях от нашего дома.

– Мать хочет, чтобы я остался с ней, – говорит Келтон.

– А ты хочешь?

– Выбор невелик – либо с ней, либо с отцом у его сестры в Айдахо.

– У той самой, которая живет с кошками? – спрашиваю я.

– Угу.

Келтон смотрит в сторону, где стоит его дом. Я даже не представляю – как можно жить в этом доме после того, что там произошло. Готовить на кухне, сидеть за столом… Правильно, что они продают свой дом, хотя я и не уверена, что им повезет с продажей – слишком много домов опустело за последние дни.

– Отец избавился от всего оружия, – говорит Келтон. – Не продал, а сломал. Все пушки, все ножи. Я думаю, это было что-то вроде панихиды по Брэди. Уверен, что он до конца жизни не прикоснется к оружию.

Я думаю о своей собственной истории отношений с оружием – после того, как на нас напали в лесу те двое. Вспоминаю, как взяла пистолет Келтона, как была вполне готова использовать его. И едва не использовала, чтобы прервать жизни Гарретта, Келтона и, наконец, свою. Я даже не знаю, что в итоге случилось с тем пистолетом. Надеюсь, он сгинул навсегда.

– Так или иначе, на некоторое время я останусь с отцом, – продолжает Келтон. – Пока он не переедет в Айдахо. Он нуждается во мне сейчас больше, чем мать. Может быть, это не так заметно, но моя мать – сильная женщина.

Я киваю:

– Понятно.

Мы сидим на газоне перед моим домом, глядя через дорогу на жилище Киблеров, чьи дети под присмотром родителей играют на улице. Нам с Келтоном уезжать через двадцать минут – нас отвезет мой отец. Но, зная отца, я думаю, что он опоздает, и все – из-за его бизнеса, который поднялся на новую высоту. До кризиса отец едва сводил концы с концами, но сейчас в страховом бизнесе – настоящий бум. Все вдруг захотели застраховаться на случай катастрофы. Отсюда и рост!

– Мы не наживаемся на людских несчастьях, – постоянно говорит отец самому себе, – а защищаем людей от несчастий будущих.

Мы сидим на нашем буром газоне, который никогда не будет выкрашен свежей зеленой краской, и Келтон, повернувшись ко мне, спрашивает:

– Ну и кто мы теперь с тобой?

Я пожимаю плечами:

– Как кто? Выжившие.

– Нет. Я имею в виду, кто мы друг другу?

– А, ты об этом?

Обычно после таких вопросов разговор сминается и затухает сам собой, но сейчас – не тот случай. Вопрос Келтона заставляет меня решить – а кто же мы действительно друг другу.

– Мы с тобой старые друзья, которые знакомы, скажем, сто лет, – говорю я. – Хотя девяносто девять из этих ста лет пришлись на одну неделю.

Келтон улыбается:

– Мне нравится.

Но через мгновение его улыбка гаснет. Глаза его устремлены куда-то далеко, по ту сторону дома Килберов и их вопящих детей. За пределы всей нашей округи. И в глазах его блестит слеза.

– Я убил двух человек, Алисса…

Я ждала, что он заговорит об этом. Ждала две недели. И я рада, что он сделал это, потому что теперь могу сказать то, что хотела сказать все это время.

– Ты сделал то, что должен был сделать, – говорю я. – Мы все делали то, что должны, что обязаны были делать, вот и все. К тому же лес сгорел, и ничего там не осталось. А потому никто ничего не узнает.

– Но я знаю.

– Я тоже, – качаю я головой и добавляю: – И знаешь что? Я тебя прощаю. Я прощаю тебя и за то, что ты сделал в лесу, и за то, что ты делал с дроном.

Келтон вновь улыбается:

– На этот раз обойдемся без оплеух, мисс Морроу?

Я легко бью его плечом в плечо. Он возвращает удар. Затем смотрит на меня, размышляя. Смотрит оценивающе и говорит:

– Через три года, когда порвешь со своим первым бойфрендом в колледже, ты позвонишь мне, и я буду всю ночь разговаривать с тобой, чтобы отвлечь от горестных мыслей.

– Возможно, – говорю я и, подумав, произношу: – А через семь лет, когда твоя первая компьютерная компания отдаст концы, я пойду с тобой в ресторан. Я тебя развеселю, не дам напиться в зюзю и сумею убедить начать новое дело.

– Возможно, – кивает Келтон. – А потом, через двенадцать лет, ты позвонишь мне и попросишь стать крестным отцом твоему первому ребенку.

– Возможно, – соглашаюсь я. – А ровно через двадцать лет мы вместе поедем в отпуск, и наши супруги, или кто там у нас будет, станут ревновать нас оттого, что мы так много времени проводим вместе, и удерут от нас.

– Возможно, – подводит Келтон итог. – А уже через тридцать лет, когда ты будешь второй раз избираться президентом, а я сделаю свой третий миллиард, я приглашу тебя на танцы, и наша совместная фотография появится во всех таблоидах.

После чего уточняет:

– Конечно, к тому времени они станут голографическими.

Я ухмыляюсь:

– Именно что голографическими.

Келтон улыбается мне:

– И, может быть, тогда кто-то из нас снова задаст тот же вопрос: а кто мы друг другу?

Я протягиваю ему руку для пожатия: