Книга Отпущение грехов, страница 25 – Фрэнсис Скотт Фицджеральд

— Да.

Уже совсем стемнело, воздух посвежел; порыв ветра сорвал с веток последние листья. Роксана поежилась:

— Пойдем в дом.

Он посмотрел на часы:

— Уже поздно. Мне нужно ехать. Завтра я возвращаюсь на Восточное побережье.

— А задержаться не можешь?

Они чуть-чуть постояли у самой двери, глядя, как луна, кажущаяся оснеженной, всплывает вдалеке, у самого озера. Лето кончилось, бабье лето — тоже. Трава холодна, ни тумана, ни росы. Попрощавшись с ним, она вернется в дом, зажжет газ и закроет ставни, он же зашагает по садовой дорожке, а потом к деревне. Жизнь у них обоих была стремительной и скоротечной, а по себе оставила не горечь, но сожаления; не разочарование, но одну только боль. Луна уже светила вовсю, когда они пожали друг другу руки, и каждый увидел в глазах другого скопившуюся там доброту.

I

Добротный величественный бульвар был уставлен — на благородном расстоянии друг от друга — новоанглийскими колониальными особняками; и никаких вам моделей парусников в прихожей. Когда жители перебирались сюда, модели парусников наконец-то отдавали детям. Следующая улица являла собой исчерпывающий каталог испанско-одноэтажной фазы развития архитектуры Западного побережья; а еще через улицу цилиндрические окна и круглые башенки 1897 года — меланхоличные древности, в которых ютились свами, йоги, предсказатели, портнихи, учителя танцев, искусствоведы и хироманты, — теперь взирали на деловитые автобусы и троллейбусы. Прогулочка по кварталу — если вы вдруг почувствовали приближение старости — могла окончательно испортить настроение.

На зеленых обочинах современного бульвара детишки с коленками, помеченными красными пятнами меркурохромовой эры, играли с развивающими игрушками — конструкторами, которые пробуждают инженерные задатки, солдатиками, которые учат мужеству, куклами, которые учат материнству. Стоило кукле поистрепаться — так что она уже не похожа была на настоящего младенца, скорее просто на куклу, — и детишки начинали испытывать к ней приязнь. Все в этом краю — даже мартовское солнышко — было новеньким, свежим, исполненным надежды и утонченным; чего и следует ожидать в городе, где за последние пятнадцать лет население утроилось.

Слуг в то утро в виду было совсем немного, и среди них — смазливая молодая горничная, которая подметала крыльцо самого большого дома на всей улице. Была она крупной простецкой мексиканской девахой, наделенной крупными и простецкими амбициями, свойственными тому времени и тому месту; она уже в полной мере сознавала, что являет собой предмет роскоши: в обмен на личную свободу она ежемесячно получала по сто долларов. Подметая, Долорес то и дело поглядывала на лестницу внутри дома, поскольку машина мистера Ханнафорда уже ждала его и он вот-вот должен был спуститься к завтраку. Впрочем, началось сегодняшнее утро с проблемы, и состояла проблема вот в чем: исполняет Долорес свои обязанности или делает одолжение, помогая няне-англичанке спустить с лестницы детскую коляску? Няня-англичанка постоянно твердила «пожалуйста» и «большое спасибо», однако Долорес ее ненавидела и не отказалась бы отлупить до полусмерти — без всякого особого повода. Как и большинство латиноамериканцев, попавших под воздействие американского образа жизни, она порой испытывала неодолимые позывы к насилию.

Впрочем, на сей раз няне удалось спастись. Ее голубой капор высокомерно уплыл вдаль — как раз в тот момент, когда мистер Ханнафорд, тихо спустившийся по лестнице, шагнул к входной двери:

— Доброе утро.

Он улыбнулся Долорес; был он молод и исключительно хорош собой. Долорес запнулась о швабру и рухнула со ступеней. Джордж Ханнафорд поспешно сбежал следом и протянул ей руку — она меж тем поднималась, в изобилии изрыгая мексиканские проклятия; он коснулся ее предплечья, пытаясь помочь, и произнес:

— Надеюсь, вы не ушиблись.

— Нет, что вы.

— Боюсь, это я виноват. Боюсь, я напугал вас, подкравшись так незаметно.

В голосе его звучало подлинное сожаление; брови сошлись от сочувствия.

— С вами точно все в порядке?

— Да точно.

— Лодыжку не подвернули?

— Да нет.

— Простите меня, ради бога.

— Да вы-то ни в чем не виноваты.

Когда она ушла в дом, он все еще хмурился; Долорес же, которая никак не пострадала и отличалась быстрой смекалкой, внезапно подумала, а не закрутить ли с ним роман. Она несколько раз оглядела себя в зеркале в кладовой, а потом, наливая кофе, встала с ним совсем рядом, однако он читал газету, и она быстро поняла, что этим утром больше ничего не будет.

Ханнафорд сел в машину и доехал до дома Жюля Ренара. Жюль был франко-канадцем по рождению, а еще — лучшим другом Джорджа Ханнафорда; они были очень привязаны друг к другу и много времени проводили вместе. Оба отличались простотой и утонченностью вкуса, а также образа мыслей, оба были от природы нежны, и в этом непостоянном, причудливом мире находили один в другом некое спокойное постоянство.

Жюля он застал за завтраком.

— Хочу поехать половить барракуду, — сразу же заявил Джордж. — Ты когда свободен? Я собираюсь нанять катер и отправиться в Нижнюю Калифорнию.

У Жюля под глазами залегли темные круги. Не далее как вчера он решил самую сложную проблему в своей жизни, сговорившись с бывшей супругой на двести тысяч долларов. Женился он слишком рано, и бывшая служанка из квебекских трущоб, не сумев подняться до его уровня, пристрастилась к наркотикам. Вчера, в присутствии адвокатов, она выкинула последний фортель: раздробила ему палец телефонным аппаратом. На некоторое время женщинами он был сыт по горло и очень обрадовался предложению отправиться на рыбалку.

— Как там малыш?

— Малыш прекрасно.

— А Кэй?

— Кэй не в себе, но я не обращаю на это внимания. Что у тебя с рукой?

— В другой раз расскажу. А что приключилось с Кэй, Джордж?

— Ревнует.

— К кому?

— К Хелен Эйвери. Ерунда это. Просто она не в себе. — Он встал. — Опаздываю, — сказал он. — Как освободишься, дай знать. Меня устроит любой день, только после понедельника.

Джордж вышел и поехал по бесконечному бульвару, который, сузившись, превратился в извилистую бетонку, а потом начал забирать к пригородным холмам. Посреди бескрайней пустоши вдруг возникла горстка зданий — постройка, похожая на амбар, ряд контор, большой, но без всяких изысков ресторан и полдюжины небольших бунгало. Шофер высадил Ханнафорда у парадного входа. Он вошел в здание, прошагал мимо целого ряда всевозможных помещений — каждое было помечено вращающейся дверью и содержало в себе стенографистку.