Книга По волнам жизни. Том 2, страница 123 – Всеволод Стратонов

Движение на Знаменке громадное. Поезда приходят и отходят почти непрерывно. Но все это — воинские поезда. На фронт с Врангелем, на польский фронт или обратно. Калейдоскопическая смена воинских частей. А товарных или пассажирских поездов вовсе не видно.

Подошел громадный воинский поезд и сразу стал центром внимания:

— Буденовцы! Буденовцы!

Вокзал и пути заполнили люди бесшабашного вида. Кто в черкеске и папахе, кто в суконном шлеме с громадной красной звездой, а кто в полуштатском костюме и в фуражке.

Громкие крики, пение. Буденовцы, очевидно, щеголяют разнузданностью. От других проезжавших воинских частей выделяются тем, что не подчиняются распоряжениям станционных властей.

Один буденовец что-то стащил у пассажира. Поднялся шум, подбежали два чекиста. Факт кражи налицо, чекисты арестовали вора.

Вышли на перрон. Пойманный заорал:

— Буде-нов-цы, выру-ча-ай!!

Как горох, вдруг посыпались из вагонов люди и понеслись на платформу. Громадная толпа с грозными криками и угрозами окружила «власть». Перетрусившие до смерти чекисты едва спаслись от расправы — как-то протискались в толпе и удрали, благо по форме их не отличишь.

На станции стало спокойнее, когда поезд с буденовцами отошел.

К вечеру вся знаменская публика собирается, точно на бульваре, на вокзальный перрон. И гуляет, гуляет… Немудрено, девицам занятно: все новые и новые волны кавалеров из проходящих воинских поездов. Парочки часто удаляются к леску.

Прибыл вагон с агитационным кинематографом. На станции натянули экран и стали показывать драму, в которой белогвардейские офицеры, в шикарных кителях и мундирах, в замшевых перчатках, совершают необыкновенные зверства над рабочими и крестьянами ^[188]. Но аппарат действует плохо, что-то в нем все портится, лента постоянно рвется, на экране — внезапно белое пятно.

Зрители негодующе шикают и свистят.

Веселье, шум понемногу утихают. Расходятся на покой.

Позже, к полуночи, гулял вдоль рельс, вижу, как из стоящих близ вокзала деревянных бараков, среди наступившей тьмы, люди в белом несут что-то длинное, завернутое в белое:

— Что это, товарищ?

— А холерные бараки! Мертвецов, которые за день умерли, ночью выносят.

Укладываюсь на деревянном диване в комендатуре. Спать почти невозможно. Всю ночь дежурные ходят по комнате, громко разговаривают. Жизнь здесь не замирает.

А к пяти часам утра приходят уборщики. Их раздражает, что кто-то посторонний лежит на диване. Прогнать не смеют — ведь начальство меня видит, значит, я с разрешения… А досадить хочется: толкают или передвигают мой диван, дергают стулья, разбрасывают вещи, шумят…

— Где вы были, профессор? А мы вас все ищем!

Какой милый, этот помощник начальника коменданта. Ну разве большевик был бы так любезен? Какой он большевик…

— Пришел экстренный поезд с помощником начальника Цупвосо (Центральное управление военных сообщений). Два вагона первого класса, а их — только несколько человек. Едут на Одессу. Вас, профессора, наверное, возьмут с собой. Ведь это все — инженеры старого времени! Попросите их.

— А не могли ли бы вы с ними поговорить?

— Нам неловко: начальство ведь это наше! Вы лучше сами поговорите. Наверно, устроитесь.

Подхожу к вагону. Внутрь не пускают, предлагают говорить в окно.

В окне величественная фигура инженера в военной форме.

Фигура прочитала мой мандат, вертит его в руках:

— Видите, собственно, у нас места нет!

— Да мне много места и не надо.

Фигура усмехнулась:

— Ну, положим, место у нас, конечно, есть… Но наша поездка секретная, постороннего взять нельзя.

— Благодарю вас!

Через полчаса экстренный поезд укатил.

Лекция

Уже двое суток сижу на Знаменке. Скучно, тоскливо тянется время.

Зашел в агитпункт (агитационный пункт). Он устроен в помещении третьего класса, с выходом на перрон. Установлены скамьи для слушателей, в стороне — ряд столов для читателей преподносимой им литературы. На эстраде — фортепьяно. Стены — в коммунистических плакатах. Над плакатами — портреты «вождей», разукрашенные красными флагами.

Пытался почитать — невозможно. Все та же агитационная требуха, подносимая служащим на станции, да солдатам многочисленных проезжающих эшелонов.

— Кто заведует пунктом?

— Да вон, товарищ, как раз дежурный член сидит.

— Здравствуйте! Вы дежурный член?

— Да, я член комиссии агитпункта!

— Я — такой-то! Застрял уже двое суток у вас на Знаменке. Время-то у меня свободное есть. Хотите, я вам прочту лекцию по астрономии?

— Вот было бы хорошо, товарищ профессор! А то нашим все надоело одно и то же. Жалуются, что постоянно одна и та же пища дается. Пойдем к заведующему пунктом.

Заведующий смущен:

— Это было бы, конечно, хорошо… Да только я не знаю. Никогда еще такого не бывало. Как бы что…

— Что же может быть у вас? Ведь контрреволюционного или антисоветского, говоря о звездах, ничего не скажешь!

— Правда! Ну, давайте, устроим. Что мы должны сделать?

Инструкции я дал. Через час на перроне появился большой плакат, возвещающий, что завтра вечером профессор Московского университета Стратонов прочтет лекцию о звездах.

Лекция состоялась в оригинальной обстановке.

Все яркие газокалильные фонари станции были потушены, оставлены были только далекие, на краях вокзальной территории. Подвижные составы также убраны в сторону.

На освободившихся рельсовых путях поставили один к другому спинками наружу два деревянных дивана. Это была моя кафедра.

Ночь была ясная, звездная, настоящая тихая украинская ночь. Вокруг импровизированной кафедры собралось человек 400–500 слушателей.

Я стал рассказывать самые популярные вещи, иллюстрируя указаниями прямо на небе. Говорил о планетах и о Марсе, который как раз ярко сверкал. Это было тем интереснее, что в ту пору газеты печатали утку о том, будто Марс исчез с неба или что от него откололся громадный кусок, который летит на землю (шутники писали, будто вычислено, что он упадет между Петроградом и Москвой и что в это место хлынет море; поэтому-де спекулянты уже и сейчас скупают участки на месте, где будет морской пляж…).

Я рассказывал также о звездах вообще, показывая на главные из них на небе, а также и о падающих звездах, в частности о Персеидах. Это также было кстати, так как наступили вечера, в которые Персеиды были в значительном числе видимы.