Книга По волнам жизни. Том 2, страница 127 – Всеволод Стратонов

Все это — до наступления сумерек. Затем торговля прекращалась, и начиналось господство темных элементов.

Александровский парк, когда-то такой нарядный, с цветниками, — теперь имел жалкий, ободранный вид. На жалких остатках былых газонов, среди засыхающих деревьев, валялись кучами солдатские фигуры, и все вокруг было загажено бумажками, окурками, семечками и совершаемыми здесь же испражнениями. Нарядный ресторанный павильон, оригинальной деревянной постройки, стоял полуразрушенный.

Отсюда, из Александровского парка, был лучший вид на порт, особенно через пробитые в стене отверстия, так называемые «картины Айвазовского»…

Порт

Что производило особенно тягостное впечатление в Одессе, это — порт.

Порт всегда был сердцем Одессы. Его биение отражалось на всей жизни города. Недаром и Приморский бульвар, и Александровский парк бывали всегда заполнены одесситами, не отрывавшими глаз от портовой территории.

Он был действительно красив. Из ряда гаваней, очерченных извивами молов, высился целый лес мачт. Сотни пароходов и парусников всегда заполняли гавани.

Мостовые неумолчно грохотали под вереницами груженых подвод. По возвышавшейся над портовой территорией деревянной эстакаде, столь типичной для картины одесского порта, бегали взад и вперед поезда за поездами. Под визг цепей лебедок, как муравьи, носились сотни грузчиков с мешками на спине…

А на водной глади не было момента, чтобы не двигалось несколько пароходов с самыми разнообразными флагами и вымпелами. Они направлялись и в порт, и из порта. А на дальнем горизонте всегда серели пароходные дымки.

В гаванях, между пароходами, суетливо сновали буксирные пароходики и катера, тянущие баржи; носились легкокрылые яхты и лодки, сверкающие на солнце белизной парусов.

И везде шум, везде работа… Грохот цепей, громыхание телег, свистки, гудение сирен и песни, и брань портовых рабочих…

Жизнь била ключом!

Теперь — тишина! Тишина кладбища…

Порт пуст. Сиротливо прижались к молам десятка два брошенных за негодностью старых пароходов и пароходиков, — рухлядь, которую не стоило уводить с собою из порта. Горизонт чист — ни дымка. Нет движения и в гаванях. Редко-редко пробороздит зеркальную гладь одинокий катер под красным флагом.

Замерло и движение поездов. Знаменитая эстакада… сожжена, ее уж более нет! По заросшим травою рельсовым путям изредка зачем-то проволочит паровоз несколько старых вагонов.

Молчаливы и мостовые порта, кажущиеся теперь так не нужно обширными. Их не оживляет грохот телег. Громадные, но теперь пустые таможенные пакгаузы режут глаз заржавленными, давно не крашенными крышами.

И только внешний мол усеян фигурами голодающих одесситов, сидящих у закинутых в море удочек.

Замерло сердце — этим характеризовалась в 1920 году Одесса.

Сидел я как-то хорошим августовским утром на Приморском бульваре, с тоской наблюдая замерший порт.

Ясный летний день. По небу изредка проносятся облачка. На бульваре много гуляющих, любующихся далекой синей гладью, испортить которую и большевикам было бы не под силу.

И вдруг… гул выстрела. За ним другой, третий… С моря, несомненно, несется канонада, и притом не слишком далеко.

Как всколыхнулись одесситы… Толпами бросились к обрывам, нависшим над портом. Кто же может бомбардировать берега? Конечно, только флот Врангеля!

На лицах боязливо скрываемая, но светлая радость. Увлекающиеся даже пророчат:

— Флот подойдет ночью. Завтра утром Одесса будет свободна!

Увы, канонада постепенно стала замирать… И замерла.

Позже, уже в эмиграции, я узнал, что это миноносец из флота Врангеля бомбардировал один из большевицких постов.

Военные учреждения

Следуя совету Петровского, я как-то зашел на одесские красные военные курсы, устроившиеся в здании бывшего военного училища.

Мой приход произвел там настоящий переполох. Меня всерьез приняли за какого-то ревизора из столицы.

Во главе курсов стоял молодой офицер, перешедший на службу к большевикам. Он больше всех взволновался и не знал, как мне и угодить. Предлагал помещение в училище, лошадей, чтобы довезти в город, и т. п.

Учебной частью заведовал настоящий педагог, бывший, если не ошибаюсь, инспектором классов одесского кадетского корпуса.

Учение еще не начиналось, так что на уроках быть мне не пришлось.

Я посетил эти курсы перед отъездом еще раз. Начальство, очевидно, одумалось и на этот раз встретило меня без панической угодливости, хотя и корректно.

Между прочим, своим посещением я смог устроить преподавателем математики на курсах С. И. Березина, сильно тогда нуждавшегося.

Как командированному по военным делам, мне пришлось зайти прописаться в одесской комендатуре. Последняя помещалась в большом доме на Преображенской и, как везде, была заполнена новой молодежью обоего пола, как казалось на глаз — исключительно еврейской.

Меня направили к «адъютанту».

Это был молоденький человек лет восемнадцати, кучерявый брюнет, с сильно выдающимся и ярко свидетельствующим о национальности горбатым носом. И одет он был в какую-то фантастическую, полувоенную, полуштатскую форму, но с навешенными на нее серебряными аксельбантами.

Юнец этот восседал, и к нему по очереди подходили просители по делам, связанным с военным комиссариатом. Он тут же разрешал эти дела от имени коменданта. И тяжело было видеть стоявших перед ним бывших военных, пожилых и заслуженных.

Был я также и в штабе военного округа, помещавшемся на Пироговской улице. Служащие там выглядели смешанно: много осталось из бывших военных служащих, теперь облекшихся в штатскую форму, но главными начальниками были рабочие, которые и решали специальные вопросы.

Выезд

Три недели пребывания в Одессе истекли, надо было думать о возвращении. Как и везде, это было делом нелегким, потому что надо было прежде всего получить разрешение на выезд.

Попытки получить необходимое разрешение в других военных учреждениях успехом не увенчались:

— Обратитесь в комендатуру на самом вокзале. Только она выдает эти разрешения.

Делать нечего. В день отъезда за три часа приехал я на вокзал. Дочь осталась сторожить мой багаж, а я отправился в комендатуру.

На узкой лестнице и в узких комнатах помещавшейся во втором этаже комендатуры скопилось человек двести. Почему-то в очереди очень много девиц и дам. Два часа пришлось толкаться в хвосте, пререкаться, просить, угрожать. Наконец на мой мандат налагается штемпель о разрешении ехать.

Обменяв в кассе ордер комендатуры на проездное свидетельство, стал ждать в очереди пропуска на перрон. До звонка туда не пускают. Но вижу, что некоторые пассажиры все проникают на перрон через боковые двери, очевидно по протекции.