Книга По волнам жизни. Том 2, страница 196 – Всеволод Стратонов

Наше имущество осматривал пожилой таможенный чин, из бывших старых служащих таможни. Он старался быть любезным и, улучив момент, шепнул мне, что их самих коробит навязанная роль жандармов поневоле… Но они и сами находятся здесь под наблюдением… Это было, конечно, верно: ему помогали в осмотре несколько чекистов, из которых один не стыдился быть в студенческой фуражке.

Сначала таможенники перерывали наш багаж довольно основательно. Но после того, как я указал одному из них на сделанную при исчислении пошлины за вывоз ковров грубую арифметическую ошибку, — они посчитали 6½ миллиона рублей вместо 65 миллионов, — и они, и присутствовавшие чекисты стали относиться к нам более благожелательно. Ковры, например, по соглашению таможенников с чекистами, вовсе не вскрыли, а это было важно, потому что зашивать вновь в такой обстановке громадные ковры было бы очень трудно. Но они выбрали несколько советских газет, в которые были завернуты некоторые вещи, потому что в ту пору вывоз советской печати за границу был почему-то запрещен.

Наша тактика при осмотре была, конечно, правильной. Рядом происходило что-то невообразимое с осмотром вещей И. А. Ильина. Он вступил в коллизию, вероятно, в результате своей нервности, с таможенником, и последний — уже старик — усердствовал не хуже чекиста. Быть может, впрочем, было и особое распоряжение о строгости при осмотре имущества И. А., но только таможенник повываливал все его вещи на пол. Все вещи им перерывались.

И. А. Ильин был вне себя:

— Это Бедлам какой-то!

Осмотр и поверка нашего имущества все же отняли не менее часу. Когда все было готово, нам позволили, через приотворенную дверь, издали проститься с поджидавшей конца осмотра Л. Э. Масляниковой.

И вот — мы на борту парохода.

Отрыв от родины

Господи, что за минута! Да неужели мы на свободной палубе германского парохода? Неужели опасность застенка, угрожавшая всем нам еще минуту назад, кончена?..

У всех приподнятое настроение… Но, пожалуй, еще преждевременно. Мы пока все же еще во власти чекистов.

Однако с берегом для нас порвано окончательно: от России нас отделяет полоса воды в несколько метров шириной, и тем не менее мы уже не на русской земле.

Сколько раз я впоследствии жалел, что упустил взять с собой горсточку русской земли. Сентиментализм, — как он естественен.

Осмотр нашей партии высылаемых слишком затянулся, окончился лишь в девять часов вечера. Сегодня поэтому отходить уже было нельзя; отход назначен на следующее утро. Пришлось еще одну ночь провести у родных берегов.

Нас оказалось так много, что мест для всех далеко не хватило. В первом классе имевщиеся 42 места были предоставлены семейным, с женщинами и детьми. Пожилые, но одинокие, были устроены во втором классе. Молодежь, от 15-летнего возраста, всего в числе около 18 человек, должны были расположиться в «цвишендеке» ^[320], — междупалубном пространстве, где им разостлали на полу матрасы.

На этой почве вышел ряд обид со стороны лиц, которым, несмотря на их былое общественное положение, пришлось поместиться во втором классе, а также и недоразумений с пароходной прислугой, не понявшей сразу, в чем дело, и обращавшейся с отделившимися пассажирами, как со вторым и третьим классом. Их соответственно в первый день накормили. Возникшие из‐за этого неудовольствия были ликвидированы вмешательством капитана уже в пути.

Но часть классных мест, вопреки соглашению нашему с администрацией пароходной компании, по которому мы занимали весь пароход, были предоставлены посторонним, и, конечно, как мы в этом могли убедиться во время пути, в их числе были сопровождавшие нас агенты ГПУ.

На следующий же день общее внимание привлекла странная пара: пожилая женщина и ее молодая дочь. Они старались постоянно втереться между нами, не будучи ни с кем знакомыми, и вмешивались в наши разговоры. Очень скоро решили:

— Агентки ГПУ! Командированы с нами.

Действительно, на это было очень похоже. Матусевич поговорил с ними, задавая экзаменационные вопросы: куда едут, кто у них в Берлине знакомые… Отвечали неохотно и неопределенно. Репутация за ними установилась прочная, все стали их чуждаться, но они, как будто не замечая этого, все старались держаться к нам поближе.

Ранним утром, сквозь нависшую над Петроградом туманную мглу, напряженно всматривались мы в очертания последнего близкого еще от нас уголка родины. Увидим ли мы ее еще или, как изгнанники, сложим свои кости на чужбине? И не знали мы, что жертвы из нашей среды уже намечены: первая — Е. Я. Кизеветтер, вторая — наша бедная Тамарочка ^[321].

Только в восемь часов утра, в пятницу 29 сентября 1922 года, стали мы отделяться от родной земли. Петроград все отходил и отходил… Плывем широкою Невою, потом Морским каналом. Мимо застывших в бездействии пароходов и ржавеющих военных судов. Вот мы и в море.

Через короткий срок останавливаемся около Кронштадта.

Как-то тесно между собой скрученными представляются суда нашего военного флота. Различаем между ними бывшую императорскую яхту «Штандарт». Ужасом веет при воспоминаниях о тех зверствах, которые были учинены в Кронштадте в дни «великой бескровной» над десятками замученных морских офицеров ^[322].

Кое-какие суда бегают все же и по внешнему рейду.

Часа два или три простояли мы в виду Кронштадта, поджидая лоцмана. Наконец, подошел пароходик, и к нам по трапу взобрался молодой моряк, любезно с нами раскланявшийся.

Двинулись дальше, но вполне свободными все еще себя не чувствовали. Несколько чекистов, в кожаных куртках, постоянно вертелись на капитанской площадке, и мы видели в их руках пачки наших заграничных паспортов… Все еще могли, распоряжением по радио, кого-либо из нас и вернуть.

Проходит еще полчаса. Пароход стопорит, и к нему направляется шлюбка. По веревочному трапу спускаются четыре или пять фигур в кожаных куртках. Наши молодые девицы шаловливо им кивают головой. Один из спустившихся, ободренный этой шуткой, подходит к корме и развязно раскланивается с нами.

Никто ему не отвечает.

Минуем смотрящий из воды верхушками труб и мачтами наш крейсер, взорванный и потопленный немцами…

Еще несколько часов, и мы доходим до плавучего маяка. Подходит от него шлюбка, резвая зыбь подбрасывает ее, точно скорлупу. На нее спускают лоцмана — последнего, хотя, быть может, и невольного охранника.