Онлайн книга «Темный поток»
|
– Дай бинт, йод или что-нибудь! – он вытянул вперед руку, и дочь увидела на запястье порез, обильно кровоточащий. – Что ты с собой сделал? – изумилась она. И, не дожидаясь ответа, бросилась наверх, в детскую, где в аптечке над раковиной Нэнни хранила все необходимое для первой медицинской помощи. В один миг девушка схватила йод, ножницы, бинт и вату. Саймон внизу, в холле, ожидал ее возвращения. – Пойдем лучше в туалет, – предложила дочь. – Вдруг рана грязная – я промою. – Чистая она, не надо. – Ну как это тебя только угораздило?! – Это не меня. Это дьявол Илейн… Еле-еле удалось перехватить ее руку, а то всадила бы лезвие мне в самую грудь. – Боже мой! – вскричала Фенела. – Да что с ней творится такое?! С чего бы это вдруг?! – Так, рассердилась на меня малость, – отвечал Саймон с обезоруживающей улыбкой. – Портретик ей не понравился… – А что там такого плохого? – Ничего там такого плохого нет. Просто не понравился, и все. Хотела исполосовать холст на куски, да я не дал – вот и повернула оружие против меня. – Картина окончена? – Практически да. Еще парочку часов – платье кое-где отделать, – и хватит. – Что же, я никому не позволю испортить картину, – с мрачной решимостью объявила Фенела. – Она моя, Саймон. Ведь ты же обещал, правда? – Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить… – Да что ты там такое нарисовал?! – не выдержала Фенела. Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх. – Хочу посмотреть на нее. – Тогда пошли. Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте – целая и невредимая. Фенела подошла к ней и буквально остолбенела… Это было жестоко, почти зверски жестоко, хотя так тонко и умно написать портрет мог только Саймон Прентис. Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон это задумал с самого начала: и дочь задавалась – в который уже раз! – мучительнейшим вопросом: что же за человек такой ее отец?! – Ну, что скажешь? – спросил через плечо дочери Саймон. Фенела перевела дух. – Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?! – Да так вот, ни с того ни с сего вдруг и пришло, – невозмутимо ответил художник. Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой: вылитый мальчишка, которому удалось ловко провести кого-нибудь! Фенела подумала, что и в самом деле уж Илейн-то досталось не на шутку! И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему несомненно удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью. Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с изображением лица женщины, смотрящейся в зеркало. Она была красива, никто не стал бы этого отрицать, но – увядающей, обреченной красотой… Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн и – уничтожить ее! Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом все испортил всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица женщины явственно проступили страх и отчаяние. Стоило только взглянуть на картину – и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти. Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле. Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей юности, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону это блестяще удалось! Казалось, еще чуть-чуть – и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость. Да, это была картина, при виде которой не одна женщина вздрогнет от ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимания зрителя! Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся. Ведь с этой минуты не только сама Илейн не сможет спокойно смотреться в зеркало, не вызывая у себя горьких воспоминаний о картине, но и друзья ее запомнят этот портрет навсегда. Такие вещи ничем не загладить, не искупить; никому не дано забыть – вот он, портрет умирающей юности, созданный рукой Саймона Прентиса! И неудивительно, что Илейн пыталась уничтожить вещь, ранившую ее и уязвившую больше, чем что-либо на свете. – Где она? – спросила у отца Фенела. – Наверху. Вещи пакует, наверное. Фенела внимательно взглянула на него. – И тебе все равно? – спокойным голосом осведомилась она. Саймон пожал плечами. – А какая мне, собственно, разница? – По-моему, она в тебя влюблена… – О, эта особа из того разряда людей, которые за всю жизнь были влюблены исключительно в одну персону, – ответствовал Саймон, – то есть в себя саму! Знаешь, не забивай себе голову пустяками, особенно по поводу такой женщины, как Илейн. Ей подобные всегда выходят сухими из воды, поверь! – Но если она так мало для тебя значит, – не удержалась Фенела, – то отчего тогда?.. Она не стала продолжать отчасти потому, что не смогла выразить в словах то, что хотелось сказать и о чем обычно не упоминается в беседах между отцом и дочерью. Саймон на секунду смутился, и Фенела уже приготовилась: вот сейчас отец накричит на нее за дерзкие вопросы… но вдруг, к ее изумлению, совершенно несвойственным ему кротким голосом, с обезоруживающей откровенностью Саймон сказал: – Я одинок, Фенела. Неужели не понимаешь? |