Онлайн книга «Оливер Лавинг»
|
Несколькими годами ранее твоя мама, стремясь спасти от плесени напольные часы, на два дня выставила их во двор. «Солнце их вылечит», – объяснила она. И можно простить семнадцатилетнего нецелованного мальчика за то, что для него Ребекка уже превращалась в целительное солнце над одинокой, заплесневелой жизнью Зайенс-Пасчерз. – И как тебе тут у нас? – спросил Па. – Со школой все в порядке в этом году? – Все хорошо. Только по вашим урокам рисования скучаю. Ты заметил, что Ребекка жестикулирует левой рукой, а правую оставляет лежать в темноте без движения. – Знаете, – сказала Ребекка, – все эти разговоры о звездах напомнили мне ту песню: «Они зовут, зовут меня, из глубины вселенной…» Все четверо тугоухих Лавингов в изумлении слушали, как Ребекка пропела кусочек битловской песни. – Ну ничего себе! – воскликнул Чарли. – Прекрасно! – Па присвистнул. – У тебя голос что надо. – Ну, это уж я не знаю, – ответила Ребекка. – Просто люблю попеть иногда. Помедлив немного, Па продолжил урок астрономии: – Вам, конечно, известно, что выражение «падающие звезды» неточно. На самом деле то, что мы видим, – это лишь мелкие астероиды, которые сгорают в атмосфере. Но примечательно, что… Но ты уже не слушал его. Твоя рука поняла, что времени остается мало. И вот, одним отчаянным и безрассудным рывком, призвав на помощь запястье и предплечье, она сжалась и прыгнула. И казалось, никогда не будет радости более острой, чем радость прикосновения к теплым и мягким, покрытым пушком пальцам Ребекки, которые не стали отстраняться. Целых несколько мгновений ваши руки оставались сомкнуты тыльными сторонами, нагреваясь до красноты и порождая новые атомы. Но твоя рука кое-что соображала. Она понимала, что змеиная шкурка была своего рода знаком: задержись чуть подольше – и нежная материя рассыплется в прах. Спустя полчаса вы все уже брели назад по проселочной дороге, и слабый свет ваших дешевых фонариков окружал дрожащим ореолом то пыль на дороге, то кактусы по обочинам. – Господи, уже полдесятого! – сказала Ма Ребекке. – Тебя, наверное, ждут родители? – Ага, наверное, – ответила та. – Что ж, тогда нам лучше отвезти тебя домой. – Да, так будет лучше, – сказала Ребекка, и Ма, кивнув, прошла вперед и прибавила шагу. Всего на секунду ты обернулся, чтоб взглянуть на Ребекку. Всходила луна, и ты видел, как ее тонкие губы изогнулись в улыбке. Ты улыбнулся ей в ответ. Однако у тебя давно появилась почти аллергическая реакция на долгий зрительный контакт, так что ты сразу отвел взгляд и неуклюже уставился на небо, приоткрыв рот, – большая ошибка с твоей стороны. Прежде чем ты успел понять, что произошло, твой нос заполонил резкий металлический запах крови. Твой ботинок зацепился за камень, и ты плашмя растянулся на земле. – Ого! – заорал брат. – Опять его угораздило! – Оливер! – вскрикнула мать. – Твой нос! – Все в порядке. – Не в порядке. У тебя кровь! – Ничего страшного. – Ничего страшного? Почему ты улыбаешься? – Не знаю. Сидя на земле, ты наблюдал, как брат прыгает с ноги на ногу, привычно потешаясь над твоей подростковой неуклюжестью с ее частыми падениями: – Просто не верится! Ты превзошел сам себя! Просто чемпион! Снова показал класс! – О Господи, – пробормотала Ребекка. – Зажми нос! – скомандовала мать. – Вот, салфетку возьми! Тебе надо лечь. Оставайся здесь, а мы машину подгоним. Или нет, подожди… Джед, у тебя ведь есть диван в мастерской? – В мастерской? – отозвался Па. И после паузы: – Хорошо, идем. Тебе было очень стыдно, но этот стыд был ничто в сравнении с изумлением, которое тебе теперь пришлось подавлять. Вы направлялись в папину мастерскую? Мастерской назывался расположенный в полумиле от дома покосившийся сарай, вход в который был закрыт всем, кроме отца. Точно так же, как вот уже сколько месяцев закрытым казался и сам отец. Он мог порой приволочь свое тело к накрытому для ужина столу, но мысленно всегда оставался там, за дверью сарая, запертой на щеколду, в парах виски и мутных облаках сигаретного дыма. В последний раз он отсутствовал дольше, чем когда-либо, однако еще в твоем детстве Па пропадал в мастерской почти каждые выходные. Бесчисленные часы, которые Па проводил за мольбертом, никогда не приводили к какому-либо ощутимому успеху – словно это был научный эксперимент, призванный опровергнуть давнее техасское убеждение, будто упорство и вознаграждение напрямую связаны. Отец с презрением отверг повсеместную в тех краях пейзажную живопись – все эти изломанные каньоны и воинственных команчей, бегущих за бизоном, что могло бы приносить ему деньги, – в пользу «истинного искусства», то есть ловкого подражания старым мастерам, которые любили густо накладывать яркие мазки. Ван-Гогу, Кандинскому, Мунку, Шагалу. Только раз за всю его тупиковую саморазрушительную карьеру ты видел, как отец продал одно-единственное полотно. Это был твой первый год в старшей школе. Муниципалитет Блисса устроил на лужайке перед школой традиционную благотворительную ярмарку. Среди шатров, заваленных упакованными в фольгу кексами-брауни, пирогами в жестяных формочках и плотными старомодными вышивками, Па установил прилавок с работами своих учеников. Разумеется, почти все эти акварели с потеками и рисунки углем с отпечатками пальцев были куплены по исходной цене собственными родителями художников. Однако в середине дня одна работа все еще оставалась непроданной. Это была та самая картина маслом, которую Па продемонстрировал в минувший понедельник хороших вещей, – школьное здание, выполненное вихревыми мазками. На фоне ярко-желтого неясного массива располагалась толпа детей, школьные башенки и карнизы выгибались, принимая очертания веселых облаков. На синей табличке, которую Па прикрепил к картине, значилась исходная цена: двести пятьдесят долларов. Уже и пироги исчезли с прилавков, и музыканты муниципального духового оркестра Блисса начали складывать свои инструменты, а картина Па все еще томилась, никем не востребованная. Брат дернул тебя и Ма за рукав и увлек вас за шатер. «Мы должны купить его картину, – сказал Чарли. – Должны!» Ма прикоснулась к его щеке. «Ты самый чудесный мальчик в мире», – произнесла она. Не желая отходить на второй план, ты ощупал карманы в поисках сэкономленных денег и предъявил маме двадцать четыре доллара. Чарли смог внести только шесть, а у Ма в сумочке нашлось еще восемьдесят пять. Стиснув в кулаке деньги, она намотала на палец кудрявую прядь. «Ждите меня здесь», – бросила она, а когда вернулась пять минут спустя, то улыбалась так широко, что видны были даже задние пломбы. «Смотрите внимательно». – Она указала на отца, к которому, протягивая руку вперед, приближался директор школы Дойл Диксон. Он показал Па смятую пачку купюр, и было видно, что тот с трудом сдержался, чтобы не броситься директору на шею. Вместо этого Па сунул деньги в карман, кивнул и передал директору свою картину. |