Книга Исповедь о женской тюрьме, страница 37 – Ирина Агапеева

Спустя пару часов дверь боксика наконец распахнулась, запуская внутрь спасительный кислород. Охранник забрал меня, и дверь тут же захлопнулась. Джанкойский этап разводили поздно вечером. Почему сложилась такая система, я не знаю. Я всегда думала, что и приезжают они поздно вечером. Оказывается, нет — сидят несколько часов, ожидая отправки в камеры. Как это трактовать? Почему так происходит? Еще раз подчеркнуть наше зависимое положение? Унизить? Или в этом проявлялась просто внутренняя неорганизованность? Может, дело было просто в нехватке людей? Или в лени? Я не знаю.

Я шла, счастливая, по коридору за знакомым мне конвойным, который угрюмо поглядывал на меня. Счастливая была от того, что убралась из бокса, где было нестерпимо плохо, теперь я шла по прохладному коридору, к родным лицам, где, наконец, смогу выплакаться. В основном наши провожатые были неплохими людьми, и весть о моем приговоре уже облетела всех. Поэтому он не шутил и не разговаривал со мной. А я мечтала только прийти к себе в камеру и излить душу. Поплакать вволю, пожаловаться Жене. Но когда мы вошли в знакомый коридор, охранник повернул не направо, как обычно, а налево.

— Моя же камера налево, — нарушила я тишину.

— Теперь уже нет. Тебя же осудили, теперь ты будешь в «осужденке».

— Я даже не попрощаюсь?

Он только угрюмо глянул на меня исподлобья, посчитав вопрос риторическим. Я шла как громом пораженная. К одной неприятной новости прибавилась еще одна. Теперь я уж и не была уверена, какая из них страшней. В теории везде конечно было одинаково, но осваиваться сейчас в новой камере с новыми людьми, правилами и распорядком, ой как не хотелось. Мы шли довольно долго, в самый конец длиннющего коридора, потом свернули за угол и прошли еще немного. Оказались перед дверью самой дальней торцевой камеры. Охранник равнодушно, как и всегда, пнул дверь и открыл ее.

Все повторялось. Лениво повернутые на меня головы, никому ни до чего нет дела. Конечно, мне не было так страшно как в первый раз, но некий барьер в общении все равно присутствовал. Думаю, что это я сама такая, потому что я столько раз наблюдала за новенькими, которые не испытывали вообще никакого дискомфорта при знакомстве с посторонними людьми. Тут же заводили разговор, находили темы и шутили. Особенно это было свойственно простым деревенским девчонкам. Они воспринимали весь мир и происходящее с ними намного проще. В этом была некая двоякость. С одной стороны, может и к лучшему не кичиться и не молчать угрюмо, а общаться и не бояться задавать вопросы. С другой стороны — можно своим бестактным поведением нарваться на неприятности. Конечно, всегда хорошо выбирать золотую середину, проявлять такт и уважение к окружающим. Но это дано далеко не всем, а только обладательницам жизненного опыта и врожденной интуиции.

Я зашла в камеру. На меня вообще никто не обращал внимания.

— Где смотрящая? — спросила я первую попавшуюся женщину.

Она лениво ткнула пальцем куда-то за спину.

Камера эта была намного просторней моей. Во-первых, она была намного больше и светлее, за счет нескольких лампочек. Во-вторых, нары здесь были только двухъярусные, и это давало видимость дополнительного пространства. Был виден потолок, и мне это показалось волшебством. Нары тоже стояли не так плотно, места у стола было намного больше, и вообще эта камера походила на палату в захудалой больнице.

У окна (везде это оставалось самым привилегированным местом) лежала старуха. Она спала, и я в нерешительности остановилась. Не станешь же ее будить. В тюрьме было основное правило: «Сон — это святое. Зэк спит, срок идет». Будить спящего заключенного — грех. К тому же такую старую женщину. Ее ноги были полностью изъедены варикозом в очень запущенной степени, и вообще вид оставлял желать лучшего. За что она могла сюда попасть, ведь по ней видно, что она еле жива?

Тут меня кто-то похлопал по плечу. Это оказалась моя бывшая сокамерница, которую тоже недавно осудили. Потом я заметила еще и еще знакомые лица и облегченно улыбнулась. Почти ничего не изменилось. Мы забрались на нару к Танюшке, и все сочувственно слушали мой рассказ. В основном девчонки были осуждены за наркоманию и мелкие кражи, и сроки у них были совсем небольшими. Мой срок в пять лет, да еще и пресловутый месяц всех поразил.

— Не переживай, напишешь апелляцию и кассацию. Ведь это же не последняя инстанция.

— Не верю я уже ни в какое правосудие.

— Как бы не было только хуже после этой апелляции.

— Куда уж хуже.

— А сколько максимум по твоей статье?

— Не помню точно, но прокурор запросил шесть. Большего даже он не мог выжать. Самое обидное, что если бы не этот месяц я бы попала под амнистию.

— Вот действительно беда, так беда! — сокрушались девчонки. — А что есть амнистия?

— Да есть какая-то, вроде.

— Ага и кто уже ушел?

— Никто.

Об амнистии мечтали все. Это слово было у всех на устах. Вроде амнистии эти проводились каждый год, но такие, что попасть под них не представлялось никакой возможности. А так как мы были отрезаны от информации, то могли ее только рисовать в своем воображении. Ходили рассказы о какой-то грандиозной амнистии, когда двери тюрем и лагерей открыли и выпустили всех. Сейчас же амнистии распространялись на «беременных афганцев», так мы шутили. То есть на тех, кого и в помине не было. Не попадали под амнистию даже несовершеннолетние и те, кто совершил мелкие кражи.

Я не понимала, почему могла попасть под амнистию, ведь мое преступление было тяжелее, чем кражи. А многие девочки получали срок намного меньший, чем я. Мы как всегда оставались в неведении, не понимая сути вещей, непосредственно нас касающихся.

Оставалась надежда на апелляцию, но такая слабая, что я даже не хотела надеяться, чтобы потом не расстраиваться.

* * *

Как-то раз меня вызвали и отвели, минуя ненавистный боксик, на свидание. Я даже и не знала, что в тюрьме разрешены свидания. Но так как я была уже осужденной, то начальник тюрьмы дал разрешение. Комната была такой, как и показывают в кино: стул и телефонная трубка, а за стеклом такая же трубка и стул. Там уже ждала мама. Она хотела было расплакаться, но допустить этого я не могла. Слишком было тяжело на душе, чтобы еще и видеть чьи-то слезы. Поэтому, изобразив улыбку и радость, я воскликнула в трубку:

— Привет! Вот так сюрприз!

— Привет. Нам разрешили свидание. Ну как ты? Держишься?

— Да, мам, все нормально. Здесь все не так ужасно.

— Правда?

— Ну конечно. Я теперь в другой камере, там воздух и места много, девочки многие знакомые.

— Тебя не обижают? Ты такая худенькая стала.

— Нет, что ты! Я со всеми дружу. К тому же, сама знаешь, какая у меня статья, меня за нее уважают.

— Мы обязательно подадим апелляцию. Наймем другого адвоката. Не сдадимся.

— Хорошо.