Книга Бар «Безнадега», страница 158 – Мира Вольная

Теперь я помню.

И кривлюсь, потому что в этих воспоминаниях на удивление боли столько же, сколько всего остального, и они на удивление не утратили своей силы и власти надо мной.

Бомж мурчит, подставляя вытянутую треугольную башку под пальцы, выгибая спину.

- Ты тоже перерождение, Вискарь?

«Мя», - говорит кот очень лаконично, жмурится и щурится от моих прикосновений. И я смеюсь, хочется хохотать в голос, на самом деле, но приходится сдерживаться, чтобы не перебудить весь дом. День обещает быть… интересным.

- О чем ты хотел поговорить? – раздается сухой голос Данеш за спиной.

Я провожу еще несколько раз по башке кота – у него на удивление жесткая шерсть – и поворачиваюсь к ведьме, все еще улыбаясь. Она в кресле, за ее спиной Мизуки, со своей черной гадюкой или что оно там такое, обе зябко передергивают плечами, почти синхронно. Удивительное единодушие.

- Расскажи, что именно вы делали с Алиной. Мне нужны детали, все подробности ритуала и слова заговора, если он был.

- Зачем тебе? – щурится казашка, тут же насторожившись и подобравшись. Сейчас в ней больше от торговки на рынке, чем от верховной.

- Данеш, - качаю головой, и восточная недовольно поджимает губы.

- Ты не меняешься, падший, не становишься умнее.

- Эталон неизменен, ведьма, - пожимаю плечами. – Говори.

- Мизуки, - поворачивает голову казашка вбок, - расскажи ему, - и откидывается на спинку, прикрывая глаза. Когда-то давно Данеш поражала силой и яростью, теперь поражает холодностью и рассудительностью – очевидно, годы берут свое.

Японка кивает, касается рассеянно черной чешуи твари на плече и начинает говорить, стараясь не смотреть на меня. Мизуки меня боится, боится моего дома, «Безнадеги», Элисте. Что заставляет меня на миг задуматься о том, стоит ли оставлять ее так близко к Лебедевой.

- Я ставила печати омодзи, - возвращает меня в реальность голос Мизуки, - они пили ад Алины, и на какое-то время этого хватало, чтобы она казалась пустой.

- Что ставила? – вздыхаю. – По-русски, пожалуйста, Мизуки. Не нервируй.

- Девять печатей смерти, Зарецкий, - бросает мне с вызовом восточная. И смотрит победно и самодовольно. А в моей голове окончательно встают на место все детали цветной мозаики. Ковен Данеш призвал к Алине смерть.

Класс.

Где бы достать цистерну святой воды?

- Что-то еще?

- Нет, - снова пробегает тонкими пальцами ведьма по телу своей твари, - кроме того, что Игорь слишком часто водил свою дочь к нам. Девчонка была очень сильной.

Еще бы, мать ее, ей не быть сильной, с такими-то данными и задатками.

- Заговори мне печати, Мизуки.

- Сейчас? – растеряно хлопает она глазами и отступает на шаг.

- Данеш, - улыбаюсь я казашке, - как с такими блестящими данными, она оказалась в твоей свите? Тебе нужна была почка, костный мозг, ее бессмертная душа? – нет, мне правда интересно. Что такого сделала японка, чтобы иметь доступ к царскому телу? Она труслива, достаточно тупа и в определенной степени безвольна. Хотя, возможно, для шавки – эти качества скорее плюс, чем минус.

- Она все сделает, - цедит сквозь зубы верховная.

- Не затягивайте, - киваю, отталкиваясь от подоконника, иду на кухню. Надо бы что-нибудь в себя закинуть. С тяжелым и глухим «бам» следом за мной стекает со своего места Вискарь.

- Смотри, как ты отожрался, бомж, - качаю головой. – С таким шумом от тебя все крысы разбегутся.

«Мя-а» - хрипит в ответ приблудыш и цепляется когтистой лапой за мои штаны, когда я открываю дверцу холодильника. В желтых глазах – почти ультиматум.

- Пожрешь, когда Дашка встанет, - отпихиваю я монстра ногой, и он скользит на заднице от холодильника к ножке стула, с абсолютно царским и недовольным видом. Чертов Макиавелли в кошачьей шкуре.

- Надо было назвать тебя Бонапартом, - комментирую, выгружая на стол еду. – У того тоже самомнение было, размером с Сибирь.

Пока я пытаюсь вспомнить, как готовить омлет, накрываю на стол и глотаю нехитрый завтрак, проверяю тело Алины в «Безнадеге» и саму «Безнадегу», потому что тянет и покалывает чужой мутью самые кончики пальцев на левой руке.

М-м-м. Отлично!

Ховринка бьется в истерике, судя по всему. Это хорошо, чем больше злится и чем дольше пробует выковырять труп, тем слабее становится.

Я вспоминаю алтарь, тело девчонки в его центре. Игорь и собирательницы постарались, чтобы ее запереть. Уверен, сигилы и руны сделаны были отнюдь не краской. Работали как цепи, по крайней мере, какое-то время. Какое-то время действительно держали гончую на цепи. Вот только, как и цепи в сыром подвале, они проржавели со временем без подпитки и «смазки» и превратились в труху. Наверняка, пес был в ярости, когда освободился.

Сколько она просидела в клетке, кормясь крохами того, что оставалось после ведьм, сатанистов и просто любителей пощекотать нервы? Год, два? Пять лет? Сколько сил приложила сама Амбрелла, чтобы суметь разорвать оковы? Поэтому в Ховринке было столько смертей, поэтому она притягивала самоубийц, бомжей, всевозможных отбросов – ей нужна была пища для твари, что сидела в чреве. Прям курица-наседка.

Любопытно, подействуют ли на тварь оковы омодзи, которые сейчас готовит японка? Или она старается напрасно?

«Безнадега» опять цепляет иголочками недовольства, отвлекая от мыслей: видимо, Алина слишком уж разошлась, а Ховринка слишком уж настойчива. Вообще, поразительная сила у этого места: дотянуться до трупа через пол-Москвы, найти, с таким упорством продолжать биться о стены другого эгрегора. Я готов почти восхититься. И восхитился бы, если бы не знал, что оно такое на самом деле.

Лис права: просто невероятное, невозможное стечение обстоятельств, как теорема о бесконечных обезьянах.

Я заканчиваю завтракать, когда на кухне появляется японка – снова лишь губы кровавым пятном на бледном лице и синюшная кожа – и кладет передо мной девять узких полосок бумаги, испещренных иероглифами, с таким видом, будто отрывает от себя нательный крест.

Печати.

Твари на ее плечах нет.

- Надеюсь, твоя гадюка внутри тебя, а не ползает где-нибудь по дому.

- Надейся, - шипит ведьма в ответ, тут же меняя скорбно-утомленное выражение лица на подчеркнутое раздражение.

Господи, избавь меня от истеричных, тупых баб.

- Мизуки, не забывайся. Я раздавлю тебя, даже не моргнув, а твоего питомца засуну в банку с формальдегидом, - напоминаю холодно. - Благодарю за печати.

- Обойдусь без твоей благодарности, Зарецкий, - выплевывает взбешенная японка и вылетает из кухни, шелестя одеждой и сверкая черными глазами. Данеш ее от тела что ли отлучила?