Книга Дорога тайн, страница 72 – Джон Ирвинг

Только не Флор; она всегда была женщиной, куда бы ни пошла – работала ли на улице Сарагоса или просто развлекалась на Бустаманте, – Флор всегда была самой собой. Вот почему ее называли Королевой: куда бы она ни отправилась, она везде была La Loca.

Ее знали даже в «La Maravilla»; цирк знал, кто такие настоящие звезды, – настоящие звезды оставались звездами навсегда.

Только теперь, наступив на слоновье дерьмо в «Дива-цирке», Эдвард Боншоу узнал, кто такая Флор. (Она и была для сеньора Эдуардо дивом.)

У одной из палаток тренировался жонглер и разминался акробат по имени Человек-Пижама. Его так прозвали, потому что он казался тряпичным, со свободно болтающимися конечностями, чем напоминал пижаму, висящую на бельевой веревке.

Возможно, цирк не самое подходящее место для калеки, подумал Хуан Диего.

– Помни, Хуан Диего, ты читатель, – сказал сеньор Эдуардо встревоженному мальчику. – В книгах и в мире твоего воображения есть жизнь; даже здесь есть нечто большее, чем физический мир.

– Жаль, что я не встретилась с тобой, когда была ребенком, – сказала Флор миссионеру. – Мы могли бы помочь друг другу не вляпаться в какое-нибудь дерьмо.

Они посторонились, чтобы пропустить дрессировщика с двумя его слонами; заглядевшись на настоящих слонов, Эдвард Боншоу ступил в еще одну огромную кучу слоновьего дерьма, на этот раз другой ногой, в чистой сандалии.

– Боже милостивый, – снова сказал айовец.

– Хорошо, что не ты поступаешь в цирк, – заметила Флор.

– Слоновье дерьмо немалых размеров, – бормотала Лупе. – Как человек-попугай умудряется его не замечать?

– Опять мое имя – я знаю, что ты говоришь обо мне, – весело сказал сеньор Эдуардо. – El hombre papagayo звучит любопытно, не правда ли?

– Тебе нужна не только жена, – сказала Флор айовцу. – Чтобы должным образом о тебе заботиться, нужна целая семья.

Они подошли к клетке с тремя львицами. Одна из львиц безразлично посмотрела на них – две другие спали.

– Видишь, как женские особи ладят друг с другом? – заметила Флор. Становилось все яснее, что она знает «La Maravilla» вдоль и поперек. – Только не этот парень, – сказала Флор, останавливаясь у клетки со львом; предполагаемый царь зверей был предоставлен самому себе, и, похоже, ему это не нравилось. – Hola, Hombre ^[35], – сказала Флор льву. – Его зовут Омбре, – пояснила Флор. – Взгляните на его яйца – большие, правда?

– Господи, помилуй! – воскликнул Эдвард Боншоу.

Лупе возмутилась.

– Бедный лев не виноват, у него не было выбора насчет яиц. Омбре не нравится, когда над ним смеются, – добавила она.

– Наверное, ты можешь читать мысли льва, – сказал Хуан Диего сестре.

– Любой может прочитать мысли Омбре, – ответила Лупе.

Она смотрела на льва, на его огромную морду и густую гриву, а не на его мошонку. Лев, казалось, внезапно заволновался из-за нее. Возможно, почувствовав волнение Омбре, две спящие львицы проснулись; все три львицы смотрели на Лупе так, как будто она была их соперницей. Хуан Диего чувствовал, что Лупе и львицам жаль льва, – казалось, они жалели его не меньше, чем боялись.

– Омбре, – тихо сказала Лупе льву, – все будет так, как нужно. Ты ни в чем не виноват.

– О чем ты там говоришь? – спросил Хуан Диего.

– Пошли, niños, – сказала Флор, – у вас назначена встреча с укротителем львов и его женой – ваше дело никак со львами не связано.

По тому, как пристально Лупе смотрела на Омбре, и по тому, как, глядя на нее, беспокойно ходил по своей клетке лев, можно было подумать, что присутствие Лупе в «Circo de La Maravilla» целиком и полностью связано с этим львом-одиночкой.

– Все будет так, как нужно, – повторила она Омбре, словно что-то пообещав.

– Что будет так, как нужно? – спросил Хуан Диего у сестры.

– Омбре – последняя собака. Он последний, – сказала Лупе брату.

Естественно, в этих словах не было никакого смысла – Омбре был львом, а не собакой. Но Лупе отчетливо произнесла: «El último perro» – последняя собака – и повторила для полной ясности: «El último».

– Что ты имеешь в виду, Лупе? – нетерпеливо спросил Хуан Диего; ему надоели ее бесконечные пророчества.

– Этот Омбре – главный «пес крыши», и он последний, – только и сказала она, пожимая плечами; Хуана Диего раздражало, что Лупе не удосужилась объясниться.

Наконец цирковой оркестр одолел повторяющееся начало музыкального произведения и заиграл дальше. Наступила темнота, в палатках зажегся свет. Впереди на аллее дети свалки увидели Игнасио, укротителя львов; он сворачивал свой длинный хлыст.

– Я слышала, ты любишь кнуты, – тихо сказала Флор хромающему миссионеру.

– Ранее вы упомянули шланг, – несколько натянуто ответил Эдвард Боншоу. – Прямо сейчас мне нужен шланг.

– Скажи человеку-попугаю проверить на себе хлыст укротителя львов – он большой, – пробормотала Лупе.

Игнасио спокойно и изучающе смотрел на приближающихся, словно оценивая храбрость и безотказность новых львов. Узкие штаны укротителя походили на штаны матадора; кроме них, на нем был лишь облегающий жилет с V-образным вырезом на груди, дабы были видны мускулы. Жилет был белым, не только для того, чтобы подчеркнуть смуглую кожу Игнасио; если на него когда-нибудь на арене нападет лев, пусть толпа увидит, какая красная у Игнасио кровь – кровь ярче всего заметна на белом фоне. Даже умирая, Игнасио будет полон тщеславия.

– Забудь про его кнут, посмотри на него, – прошептала Флор обляпанному чужим дерьмом айовцу. – Игнасио – прирожденный любимец публики.

– И бабник! – пролопотала Лупе. Не имело значения, если она не слышала, что именно вы шепчете, потому что она уже знала, о чем вы думаете. И все же Лупе было трудно читать мысли человека-попугая, как и Риверы. – Игнасио любит львиц – ему нравятся всякие дамы, – говорила Лупе, но к этому моменту дети свалки уже оказались возле палатки укротителя львов, и Соледад, жена Игнасио, вышла из палатки, чтобы встать рядом со своим самовлюбленным, с виду сильным мужем.

– Если ты думаешь, что только что видел короля зверей, – все еще шептала трансвеститка Флор миссионеру Эдварду Боншоу, – подумай еще раз. Сейчас ты с ним встретишься. Игнасио – вот кто король зверей.

– Король свиней, – внезапно сказала Лупе, но, разумеется, Хуан Диего был единственным, кто понял ее. И он никогда не поймет ее полностью.

Возможно, причиной была лишь грусть, отметившая тот момент, когда дети свалки прибыли в «La Maravilla», или же – эти глаза, их отдельное присутствие в темноте, безликие глаза по обе стороны автомашины, мчащейся к пляжному курорту с чарующим названием «Энкантадор». Кто знает, что заставило Хуана Диего внезапно задремать? Может, тот момент, когда дорога сузилась и машина замедлила ход, а загадочные глаза исчезли. (Когда дети свалки приехали в цирк, за ними наблюдало больше глаз, чем обычно.)