Онлайн книга «Толстой. Чехов. Ленин»
|
XXIII Утром были штундисты из Феодосии, и сегодня целый день он с восторгом говорит о мужиках. За завтраком: – Пришли они, – оба такие крепкие, плотные; один говорит: «Вот, пришли незваны», а другой – «Бог даст – уйдем не драны». – И залился детским смехом, так и трепещет весь. После завтрака, на террасе: – Скоро мы совсем перестанем понимать язык народа; мы вот говорим: «теория прогресса», «роль личности в истории», «эволюция науки», «дизентерия», а мужик скажет: «шила в мешке не утаишь», и все теории, истории, эволюции становятся жалкими, смешными, потому что не понятны и не нужны народу. Но мужик сильнее нас, он живучее, и с нами может случиться, пожалуй, то же, что случилось с племенем атцуров, о котором какому-то ученому сказали: «Все атцуры перемерли, но тут есть попугай, который знает несколько слов их языка». XXIV «Телом женщина искреннее мужчины, а мысли у нее – лживые. Но когда она лжет – она не верит себе, а Руссо лгал – и верил». XXV «Достоевский написал об одном из своих сумасшедших персонажей, что он живет, мстя себе и другим за то, что послужил тому, во что не верил. Это он сам про себя написал, то есть это же он мог бы сказать про самого себя». XXVI – Некоторые церковные слова удивительно темны – какой, например, смысл в словах: «господня земля и исполнения ее». Это – не от священного писания, а какой-то популярно-научный материализм. – У вас где-то истолкованы эти слова, – сказал Сулер. – Мало что у меня истолковано… «Толк-то есть, да не втолкан весь». И улыбнулся хитренько. XXVII Он любит ставить трудные и коварные вопросы: – Что вы думаете о себе? – Вы любите вашу жену? – Как, по-вашему, сын мой Лев – талантливый? – Вам нравится Софья Андреевна? Лгать перед ним – нельзя. Однажды он спросил: – Вы любите меня, А. М.? Это – озорство богатыря: такие игры играл в юности своей Васька Буслаев, новгородский озорник. «Испытует» он, все пробует что-то, точно драться собирается. Это интересно, однако – не очень по душе мне. Он – черт, а я еще младенец, и не трогать бы ему меня. XXVIII Может быть, мужик для него просто – дурной запах, он всегда чувствует его и поневоле должен говорить о нем. Вчера вечером я рассказал ему о моей битве с генеральшей Корнэ, он хохотал до слез, до боли в груди, охал и все покрикивал тоненько: – Лопатой! По… Лопатой, а? По самой по… И – широкая лопата? Потом, отдохнув, сказал серьезно: – Вы еще великодушно ударили, другой бы – по голове стукнул за это. Очень великодушно. Вы понимали, что она хотела вас? – Не помню; не думаю, чтобы понимал… – Ну, как же! Это ясно. Конечно, так. – Не тем жил тогда… – Чем ни живи – все равно! Вы не очень бабник, как видно. Другой бы сделал на этом карьеру, стал домовладельцем и спился с круга вместе с нею. Помолчав: – Смешной вы. Не обижайтесь, – очень смешной! И очень странно, что вы все-таки добрый, имея право быть злым. Да, вы могли бы быть злым. Вы крепкий, это хорошо… И, еще помолчав, добавил задумчиво: – Ума вашего я не понимаю – очень запутанный ум, а вот сердце у вас умное… да, сердце умное! Примечание. Живя в Казани, я поступил дворником и садовником к генеральше Корнэ. Это была француженка, вдова генерала, молодая женщина, толстая, на крошечных ножках девочки-подростка; у нее были удивительно красивые глаза, беспокойные, всегда жадно открытые. Я думаю, что до замужества она была торговкой или кухаркой, быть может, даже «девочкой для радости». С утра она напивалась и выходила на двор или в сад в одной рубашке, в оранжевом халате поверх ее, в красных татарских туфлях из сафьяна, а на голове грива густых волос. Небрежно причесанные, они падали ей на румяные щеки и плечи. Молодая ведьма. Она ходила по саду, напевая французские песенки, смотрела, как я работаю, и время от времени, подходя к окошку кухни, просила: – Полин, давайте мне что-нибудь. «Что-нибудь» – всегда было одним и тем же – стаканом вина со льдом… В нижнем этаже ее дома жили сиротами три барышни княжны Д.-Г., их отец, интендант-генерал, куда-то уехал, мать умерла. Генеральша Корнэ невзлюбила барышень и старалась сжить их с квартиры, делая им различные пакости. По-русски она говорила плохо, но ругалась отлично, как хороший ломовой извозчик. Мне очень не нравилось ее отношение к безобидным барышням, – они были такие грустные, испуганные чем-то, беззащитные. Однажды около полудня две из них гуляли в саду, вдруг пришла генеральша, пьяная, как всегда, и начала кричать на них, выгоняя из сада. Они молча пошли, но генеральша встала в калитке, заткнув ее собой, как пробкой, и начала говорить им те серьезные русские слова, от которых даже лошади вздрагивают. Я попросил ее перестать ругаться и пропустить барышень, она закричала: – Я снай тибе! Ти – им лязит окно, когда ночь… Я рассердился, взял ее за плечи и отвел от калитки, но она вырвалась, повернулась ко мне лицом и, быстро распахнув халат, подняв рубаху, заорала: – Я луччи эти крис! Тогда я окончательно рассердился, повернул ее затылком к себе и ударил лопатой пониже спины, так что она выскочила в калитку и побежала по двору, сказав трижды, с великим изумлением: – О! О! О! После этого, взяв паспорт у ее наперсницы Полины, бабы тоже пьяной, но весьма лукавой, – взял под мышку узел имущества моего и пошел со двора, а генеральша, стоя у окна с красным платком в руке, кричала мне: – Я не звать полис – нитшего – слюший! Иди еще назади… Не надо боясь… XXIX Я спросил его: – Вы согласны с Познышевым, когда он говорит, что доктора губили и губят тысячи и сотни тысяч людей? – А вам очень интересно знать это? – Очень. – Так я не скажу! И усмехнулся, играя большими пальцами своих рук. Помнится, – в одном из его рассказов есть такое сравнение деревенского коновала с доктором медицины: «Слова «гильчак», «почечуй», «спущать кровь» разве не те же нервы, ревматизмы, организмы и так далее?» Это сказано после Дженнера, Беринга, Пастера. Вот озорник! XXX Как странно, что он любит играть в карты. Играет серьезно, горячась. И руки у него становятся такие нервные, когда он берет карты, точно он живых птиц держит в пальцах, а не мертвые куски картона. |