Книга Мир и война, страница 32 – Борис Акунин

– Никак нам их не взять. Сами поляжем, а дела не сделаем, – сказал Кузьма вечером второго дня. – Отступиться надо. Только время теряем. Того гляди, с голоду околеем.

Они сидели у огня, в лагере. Было время ужина. Горбатая Агафья сварила из последнего зерна и осенних трав похлебку. На завтра уже ничего не оставалось.

– Неужто зря всё? – мрачно молвила Катина.

– Не зря. – Мельник поворошил угли веткой. – Телегу-то с припасом мы возьмем. Нас восемнадцать мужиков, а солдат один. У него ружье хорошее, мушкетон называется, я в армии видел. Картечью палит. Коли успеет стрельнуть, двоих-троих положить может, но это уж кому как свезет. Всех не порешит. Зато мясом разживемся, хлебом, пивом. А мушкетон я себе заберу.

– Вот и вся наша война? – спросила Полина Афанасьевна. – Одного француза убить, чтобы еду и ружье забрать? Ты еще то учти, что ежели он успеет выстрелить, на шум солдаты от монастыря прибегут.

Помолчали.

Потом Виринея, доселе в унылой беседе не участвовавшая, сказала:

– Надо на повороте, где придорожный крест, дерево срубить. Вроде как упало оно. Этот с телеги слезет – оттащить, тут вы на него из кустов и накинетесь. Не стрельнет, не поспеет. Возьмете что надо и уйдете.

Лихов повеселел:

– Вот это дело! Ты, матушка, – ума палатушка! Так и исполним. А после лагерь сменим, не сыщут.

Катиной оно показалось странно – что Виринея так легко согласилась отступиться от спасения своего драгоценного супруга. Что-то здесь было не так.

Ночью, лежа с внучкой под двумя тулупами (сентябрь шел к концу и перед рассветом становилось студено), Полина Афанасьевна всё ломала голову над этой загадкой.

Утром завтракать было нечем, но мужики держали себя бодро. Храбрились перед отчаянным делом и предвкушали, что знатно пообедают, да еще запьют пивом.

Сашенька, по-крестьянски замотанная в платок, помогала Агафье и Виринее кипятить в чугунке ветошь – на случай, если кого-то ранят и надо будет перевязать.

За час до полудня попадья отошла вроде как по нужде. Но Катина чего-то такого ожидала и потихоньку двинулась следом. Что это ты, баба, замыслила?

Черный силуэт в желтом лесу было видно издалека. Виринея шагала быстро, не оглядывалась.

Миновала крест, где на дороге уже лежала подрубленная осина. Пошла дальше в сторону Звенигорода, прямо по дороге, не таясь.

Помещица следовала кустами, поотстав. Не знала, что и думать.

Возле зарослей шиповника, на повороте, попадья остановилась и повела себя странно. Скинула плат, раскрутила и расплела косу, пустила по плечам свои богатые черные волосы.

Дорога была пустая. По ней кроме француза-возничего почти никто не ездил. Местные, кто не убежал от неприятеля, днем сидели по избам.

Вот показалась знакомая телега. Солдат правил, свое короткое ружье с дулом трубой держал поперек коленей.

Попадья встала во весь рост, подбоченилась.

Полина Афанасьевна замерла. Неужто Виринея хочет сама его зарезать? У ней всегда при себе нож, корешки выкапывать. Но зачем, если мужики, поди, уже в засаде?

Телега остановилась. Солдат спрыгнул. Что-то спросил.

Из укрытия, где пряталась помещица, разговора было не расслышать. Минуту-другую они там о чем-то порядили, уж непонятно на каком языке. Потом француз вдруг притянул Виринею к себе, а она его не оттолкнула. Наоборот – прижалась. И обнявшись скрылись в шиповнике, телега осталась на дороге. Лошадь вслед хозяину только башкой помотала.

Покачала головой и Катина. Ну Виринея, ну бесстрашная! Прямо Юдифь с Олоферном.

Однако, если попадья задумала умертвить разлакомившегося врага, то что-то больно долго исполняла она свой самоотверженный замысел. Прошло, наверное, с четверть часа, а лошадь всё стояла, прядала ушами. Из шиповника слышался невнятный шум, но не смертоубийственного звучания, а совсем наоборот.

Олоферн тоже сначала с Юдифью «возвеселился», это потом уже она его, размягченного, прикончила, вспомнила Полина Афанасьевна, еще больше поражаясь.

Но ей стало совсем уж удивительно, когда парочка, как ни в чем не бывало, вышла из кустов обратно на дорогу. Солдат застегивал ремень, смеялся. Похохатывала и Виринея, оправляла подол. Нежно обнялись, облобызались. Он налил ей пива в кружку, она выпила, постояла, облокотившись о бочонок. Потом возница еще раз обнял ее, сел, тряхнул вожжами, поехал. Оборачивался, кричал что-то. Она ему вслед махала, что-то показывала руками.

И чудеса на том не окончились. Вместо того чтоб следовать дорогой дальше, до креста и поваленной осины, телега вдруг повернула на проселок, которым тоже можно было попасть к монастырю, только в объезд, крýгом.

Загадки Полине Афанасьевне надоели. Она покинула свой обсервационный пункт и направилась прямо к несостоявшейся Юдифи.

– Что ты натворила? – крикнула еще издали. – Пошто с французом валялась, бесстыжая?

Виринея не поразилась ее появлению, не смутилась. Спокойно ответила, повязывая плат:

– Я ради мужа еще не то сделаю.

– Ради мужа?!

У Катиной рот раскрылся, да так и остался.

– Нет такого, чего я ради моего Мирокля не сделаю, – повторила попадья.

– А почему француз дорогой не поехал?

– Я ему показала руками, что там дерево упавшее.

– Зачем?!

– Чтоб его мужики не порешили.

Тут помещица совсем перестала что-либо понимать.

– Я думала, ты его зарезать хочешь, а ты…

– На что мне его резать? Какая Мироклю от того польза? Нет, пускай телега до караульных доедет. И пиво.

– Пиво?

Попадья вытерла углом платка губы, брезгливо сплюнула.

– Вот слюняв, собака… Ага, пиво. Я в него порошку насыпала, пока этот меня лапал.

– Какого порошку?

– От которого все они околеют.

– А… а… а зачем… – Катина задохнулась в ошеломлении… – Зачем ты мужиков на засаду подбила? Почему не рассказала, что задумала?

Вдруг попадья придвинулась, посмотрела страшным взглядом.

– Потому что знать о моем грехе никому незачем. И ты, барыня, молчи. Не то…

На что Полина Афанасьевна была непуглива, а содрогнулась.

– Никогда и никому, – пообещала она.

И Кузьме сотоварищи они сказали неправду. Что свернул-де солдат с дороги сам собой, а они, увидя то, его остановили и, пока барыня с ним разводила французские разговоры, Виринея исхитрилась подсыпать в бочонок отраву. Никто не усомнился, да и с чего бы? Мужики обрадовались, что не придется под пулю лезть. Только мельник засомневался:

– Да все ль сразу отравятся? А то одного закорчит, другие и пить не станут.