Книга Уход на второй круг, страница 1 – Марина Светлая

… здесь, в памяти твоей,

в любви, внизу

постичь — на самом дне!

не по плечу:

нисходишь ли ко мне,

иль я лечу.

И. Бродский

Блестящие металлические шарики на столе замерли. Стрелки настенных часов в это время показывали четверть одиннадцатого. И они останавливаться в своем ходе не желали. Хорошие часы, правильные…

Пальцы — длинные, чуть узловатые — снова потянулись к маятнику. Обхватили шар и оттянули его в сторону.

— Антистресс, — прозвучало в ординаторской.

И, словно бы в ответ на это замечание, нетерпеливо хлопнула дверь, и в ней показалась любопытная мордочка Раечки, которая в это мгновение выглядела довольно растерянной.

— Глеб Львович, вас Осмоловский вызывает, — пропищала Раечка.

— Иду, — отозвался Парамонов, не поднимая головы со стола. Он так лежал с самого утра, его не трогали. Врагов нет — добивать некому. Его пальцы отпустили шар Ньютона, в очередной раз давая ход маятнику. Маятнику он дать ход еще мог.

Десятью минутами позднее Парамонов входил в кабинет Осмоловского — спокойный и собранный. И совсем не похожий на себя еще неделю назад.

— Вызывали, Александр Анатольич?

Крупный мужчина с благородной сединой в волосах и круглой бороде, делающей его похожим на земского доктора начала прошлого века, в форменном халате кивнул и, кинув на стол очки, сильно потер переносицу. Парамонов молча прошел по кабинету к нему и сел на стул.

Главврач нацепил очки обратно на нос и сказал:

— Пиши заявление.

— На отпуск? — мрачно ухмыльнулся Глеб.

— На увольнение.

— Вот так сразу?

— Вот так сразу — потому что по собственному. Будешь тянуть — уйдешь по статье.

— Блюдете честь учреждения?

Осмоловский внимательно посмотрел на собеседника.

— Ты не в том положении, чтобы хохмить. Да, я забочусь о репутации клиники. Не вижу в том ничего плохого. Уйдешь сам — я поговорю с родственниками.

Парамонов откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. Взгляд его едва ли был мрачнее, чем пятнадцатью минутами ранее. Но лицо приобретало непроницаемое выражение. Словно бы медленно каменело.

— То есть и обо мне позаботитесь тоже? — уже не ухмыляясь, спросил он, но в голосе его ничего хорошего не было. Наоборот. Голос становился тяжелым и тоже будто бы каменел.

— А ты мечтаешь под суд? — вспылил главврач. — Так они могут. Более того — сделают, не сомневайся.

— Еще бы, — кивнул Парамонов. — При таких-то семейных погонах… Произвело впечатление, да?

— Нет. Глеб, не тупи. Насрать на эти погоны и ему на том свете, и его близким — на этом. Он у тебя под ножом умер. В нашей клинике. Пиши! — рявкнул Александр Анатольевич и подтолкнул к нему по столу лист бумаги.

Чистый лист. Несколько секунд Парамонов молча изучал — контрастно. Белый на черной матовой поверхности столешницы. В висках отчаянно пульсировало — он никогда не являлся на работу с похмелья, а тут… поди ж ты.

Медленно облизнул губы и, не сводя глаз с бумаги, проговорил:

— Могу я вас попросить?

— Ну попробуй.

— Ручку дайте. Взглядом не умею.

— В вертушке возьми!

— Как скажете!

Длинные узловатые пальцы обхватили ручку. И быстро-быстро замелькали над бумагой, чуть поскрипывая стержнем. Интересно, как часто люди сами себе пишут приговоры?

* * *

— Всего доброго, спасибо! — сказала Ксения и, переступив порог кабинета, закрыла за собой дверь.

Подошла к длинной скамье у стены, пристроила на нее сумку и аккуратно сложила карточку, эпикриз, больничный, несколько назначений и небольшую записку с рекомендациями — словно архив собственной жизни.

— Можем уйти наконец-то, — подняла она глаза на молодого мужчину, сидевшего рядом и наблюдавшего за ее движениями. — Думала, что он никогда не перестанет говорить.

— Задрал?

— Утомил.

— Ладно, пошли, — Денис подхватил с пола небольшую дорожную сумку и подставил ей локоть. — Сейчас будем отдыхать.

— Можно подумать, что прошедшую неделю я занималась чем-то другим, — ответила она, принимая его руку.

Объяснять ей, что больничный покой гинекологического отделения едва ли то, что нужно для душевного восстановления, Дэн не стал. Толку? Повел ее коридором — светлым, с огромными окнами, которые навсегда останутся в памяти, спустился по лестнице, перехватив ее ладонь. Вывел на крыльцо — под яркий солнечный свет, слепивший глаза. А потом к машине — его старая Нива дожидалась на парковке у роддома.

— К родителям? — как ни в чем не бывало спросил Денис, открывая перед сестрой дверь и одновременно забрасывая на заднее сиденье сумку.

— Отвези меня домой, — она щурилась на солнце, но садиться не спешила.

— Ксюш…

— Не канючь.

— Я не канючу… — Денис упрямо нахмурился. У Басаргиных упрямство было основной отличительной чертой. И в бой они бросались без раздумий: — Ну правда — мама ждет… Отец соскучился… Они бы тебя вмиг на ноги поставили… ну там откормили, в порядок привели, а?

— Я в порядке, — так же упрямо ответила сестра. — А родителям я позвоню.

— Ксюш, ну нельзя тебе одной. Не сейчас. Потом.

Она шумно втянула воздух, отчего тонкие ноздри дрогнули, и сказала на выдохе:

— Если тебе трудно, я могу вызвать такси.

— Перестань, — поморщился Денис. — И садись. Отвезу.

Ксения усмехнулась, спрятала глаза за темными очками и села в машину.

Они петляли отчаянно долго — в границах одной уходящей вечности. Потоки машин, обозначавших эти границы, лились впереди и сзади. Как реки, как время. Впрочем, все теперь отмеривалось временем уходящим. Совсем иначе, чем в больнице — в бесконечном ожидании.

Подъезд высотки с высоким крыльцом. Цветущие розовые каштаны. Баба Шура — бессменный постовой на скамейке, интересующийся жизнью всех жильцов дома, как постоянных, так и часто меняющихся. Она была даже тогда, когда еще никого не было. И будет всегда.

— Ох, Ксюшенька, как вы? — заскрипел ее голос на весь двор.

— И вам не хворать, — отозвалась Басаргина и зашла в подъезд.

Денис топал за ней, легко волоча сумку до самого лифта. Всю дорогу помалкивал, даже радио не включал. Теперь, в лифте, включился сам: