Онлайн книга «Поскольку я живу»
|
Иван выдыхал сигаретный дым, чувствуя, как от него дерет горло, – бог его знает, какая по счету уже сигарета, а водки так и стоит полный стакан. Вспоминал, что так и не выпил. А если б выпил – не думал бы. И тогда в его голове раздавался отчаянный По?лин голос, который снился ему так часто, что даже подумать страшно: «Не люблю никого. Себя не люблю. Я даже ребенка своего не люблю. Потому что он не твой». Потому что не твой. Сын не любимого мужчины. Все это превращалось в какую-то бурлящую смесь, ворочающуюся в его кровеносной системе, от которой внутри горело. Если протянуть вперед руки, то под сложным, черным, тяжелым узором татуировок, кажется, и правда шнуры вен ходуном ходят. Вен, в которых содержится генетический материал, превративший его из юноши, способного мир перевернуть, в мужчину, который этот мир разрушил. Декабрь-январь-февраль-март. Месяцы, в которые что-то произошло такое, отчего он сегодня – тот, кто он есть. Отец не знал. Не знал. Он совершенно точно не знал. Не мог знать. Но если допустить… на одно мгновение допустить, что он был не в курсе, то это выходит, что январская беременность матери к нему отношения… не имела? Они трахались последний раз в декабре! Мирош сглотнул и метнулся к окну, распахивая настежь створку, чтобы дождь, барабанивший по подоконнику, просившийся внутрь, внутрь и пролился – вместе с потоком мыслей, доводивших его до исступления. Смочил лоб, виски, ладони, протягивая их небу. И успокаивал себя. Усиленно, целенаправленно успокаивал себя тем, что, кроме ублюдка, был награжден еще и кличкой «недоносок». Для того чтобы родиться в конце сентября недоноском, забеременеть можно было и потом, позже. Но чертов иск подан в марте! Может быть, после подачи иска? Как ушла Татьяна Витальевна? Когда? Почему Иван сам ни разу не спросил – и тогда не спросил? Почему вместо любви – он награжден словами о ненависти? Отца она любила – а его нет. Разве можно не любить ребенка от любимого мужчины? Иван устал думать. Устал. Устал. Но, вдыхая влажный и свежий воздух родного города, продолжал этот бесконечный путь внутри себя, искренне веря, что не может, не хочет, не сумеет перешагнуть еще и через это. Бред. Бред! Ничего у него нет. Матери и не было. Зорина его не простит. И даже отца – мертвого – у него забирал единственный иск. Чтобы родить недоноска, – продолжало же настойчиво долбить в голове, – надо было переспать хоть раз. Один раз – в том же марте. А еще один раз в том же марте – давал возможность убедить мужика, что этот недоносок от него рожден. От него, а не от кого-то вроде Юрика. Бедный Юрик! Трах от безысхода! Трах от безысхода. Который сейчас выдуман его больным воображением, чтобы объяснить себе эти чертовы даты в иске и чертову причину его чертова существования в принципе! Но, как бы там ни было, все эти мысли, скручивались в весьма прочное волокно, которое теперь связывало в единое целое прошлое и будущее. И он не мог не продолжать, как паук, прясть свою странную пряжу. Сейчас – это были не клубки слов, из которых состояли его песни, не клубки звуков, из которых он создавал музыку. Это была нить Ариадны, по которой Иван мало-помалу брел в своем аду – одновременно с этим сидя на подоконнике у распахнутого окна, подогнув ноги в коленях и озираясь на высокие каштаны и переливающиеся в свете фонарей серебристыми нитями потоки воды, низвергаемые небесами. И пепельница с горстью окурков в руке совсем ему не мешала. Даже если это всего лишь его разбушевавшаяся фантазия, а не доводы разума. Даже если он только придумал себе это все – дикое и страшное. Даже если он просто оказался внутри своего детского кошмара: остаться без папы. Как тогда, когда мать закрывала его в комнате, чтобы не бегал по всему дому, а он забирался на комод и спрыгивал с него на кровать, наслаждаясь вибрацией пружинистой сетки, пока не расшиб себе висок. Он не боялся крови. Он боялся, что отец разочаруется в нем, узнав, что он делал то, что делать ему запрещали. Но что он мог сейчас? Вот прямо сейчас – что он мог? «Привет, Мил! Слушай, а я точно законнорожденный наследник нашего престола или тупо байстрюк?» Смешно – обхохочешься. Поставить под сомнение весь уклад семьи, которой не было, и жизни – которой не стало? Родителей не выбирают. Но ведь детей не выбирают тоже. Что родилось – с тем и живи. С ублюдком – живи. В конце концов, он выронил пепельницу из рук, и она звонко шлепнулась о подоконник, затарахтела, кружа на месте, и остановилась. Окурки, высыпавшись, перепачкали серым пеплом светлую поверхность и катились по полу. А Иван откинул голову на оконную раму, к которой прижимался спиной. И считал удары своего сердца, загадав, что на шестидесятом примет решение. Прервал его Влад, вломившийся на кухню, со взъерошенными волосами, бородой и даже взглядом. Он осмотрелся и мрачно спросил: - Куда несет? Мирош поднял голову и глянул на Фурсу, чтобы негромко рассмеяться. Ну да. Ну да. Лучший друг, сидящий в оконном проеме, зрелище то еще. Особенно после лужи блевотины в подъезде. - Поближе к природе, - сообщил он с самым независимым видом. - Может, лучше поближе к подушке? – Влад сунулся к холодильнику. – Пожрать что-нибудь есть? - Бутеры сообразишь? Без лишних слов Фурсов повыуживал из холодильника подходящие продукты, включил чайник и принялся деловито сооружать бутерброды. - Со сном совсем беда? – поинтересовался он, когда раскладывал аккуратно нарезанную колбасу на хлеб, так же аккуратно намазанный тонким слоем масла. - Когда как… с тех пор еще… я ж снотворное не пью, - Иван спустил ноги на пол и слез с подоконника. Но окно закрывать не стал. Ночной влажный воздух влетал в кухню, принося с собой каплю свежести. Он неспешно смел пепел и окурки ладонью назад в пепельницу. Несколько поднял с пола. И вернулся к столу. Там все еще лежал пакет документов о разводе. Потер лицо и устало проговорил: - Что бы ты сказал о смене моего псевдонима? - Эк тебя, - хмыкнул Влад. – И как именоваться собираешься? - Понятия не имею, Фурсов, - это как угодить в черную дыру, где иначе идет время, и где расстояния воспринимаются совсем по-другому. Он уже не понимал, кто он. Он даже не был уверен в том, что его существование здесь, в этой кухне, – не глюк системы. Он только беспомощно смотрел на Влада и говорил: – Но мне надо узнать. До конца, понимаешь? - Если честно, то не очень. Чего стряслось-то? – спросил Фурсов и для полноты картины водрузил посреди стола две огромных чашки с чаем. – Жрать давай, если не спится. - Жри, жри… по пеплу можно ДНК восстановить, а? - Чего? – Фурсов замер с недонесенным до рта бутером, ошалело воззрился на друга и спросил с явным подозрением: – С тобой точно все в порядке? |