Книга За границами легенд, страница 4 – Елена Свительская

Я увидел, как солнце плачет.

И с тех пор я уже не пою:

Я всё думаю, что это значит?

Мне припомнились ссадины и синяки на руках синеглазой, на её ногах от ступней до колен — поднять её подол не дерзнул — и мука в её глазах, обращённых ко мне, и вспыхнувшая в них надежда.

Знаешь, в мире никто другой

Солнца слёз пока не видал.

Почему же я, а не иной?

Я такой чести не ожидал.

А она была так красива!..

Знаешь, его нежный свет,

Как улыбка Творца греет мир,

Либо солнца совсем уж и нет,

Либо светит сквозь туч сыр.

Раздобуду тут еды — и посмотрю, как там эта путница:

Знаешь, где-то в чужом краю

Я услышал, как солнце плачет

И теперь я совсем не пою,

А всё думаю, что это значит.

Знаешь, боль с ним хочу разделить,

Потому петь вообще разучился.

Люди вздумали меня осудить,

Будто «дерзкий певец загордился».

Знаешь, я блуждаю один.

Я забросил свои инструменты.

И раздумье — мой господин.

И другим несут комплементы.

Знаешь, где-то в чужом краю

Я увидел, как солнце плачет.

И с тех пор я уже не пою:

Я всё думаю, что это значит?

Знаешь, столько веков прошло,

Что считать их мне надоело.

Солнце жизни моей не зашло

И совсем не стареет тело.

Знаешь, мир я весь обошёл,

Видел море судеб людей

И счастливых мало нашёл

Средь простых и королей.

Знаешь, где-то в чужом краю

Я услышал, как солнце плачет.

И сегодня тебе, друг, спою:

Так как понял, что это значит.

Знаешь, я теперь не молчу.

Ваших денег за песни не нужно.

Ничьих слёз видеть я не хочу

И живу вместе с солнцем дружно.

Знаешь, его нежный свет

Как улыбка Творца греет мир.

Льются песни мои в ответ —

И пронзают несчастий тир.

Знаешь, где-то в чужом краю

Я увидел, как солнце плачет.

Чтоб людей веселить, я пою.

Так как понял, что это значит.

Когда допел последнее слово, обнаружил, что все слушатели погрустнели: моя печаль отозвалась на струнах их душ, сыграла там ту же мелодию, что звучала в моём сердце. Рыжеволосая женщина и вовсе разрыдалась: не то прониклась моей песней, не то она ей напомнила о чём-то плохом. А у неё и без того жизнь несладкая.

Вздохнув, я принялся рассказывать им байки и травить анекдоты. Цель поставил перед собой: рассмешить эту несчастную женщину, чтобы она хохотала от души, позабыв про свои несчастья хотя бы на несколько мгновений. Все прочие развеселились довольно-таки быстро, а её тоска воевала с моими шутками несколько часов. Впрочем, наконец-то и она засмеялась. Видя, как посветлели глаза этой селянки, слыша её искренний смех, испытал большое удовольствие. Такое глубокое, которое редко появлялась, только тогда, когда я видел, что радуются самые мрачные мои слушатели, самые неподатливые из них. Счастливое лицо нелюбимой всеми селянки необычайно вдохновило меня: я говорил, говорил без остановки, выуживая из памяти самые драгоценные свои шутки, а так же походу создавая новые, пока не охрип. А это случилось уже вечером, когда сумерки начали сглаживать очертания слушателей, зданий, заборов и деревьев.

Счастливые люди почти все принесли мне по пять-десять мелких монет, старенькую вязанную шерстяную безрукавку и кой-какую еду. Получился приличный свёрток, в который все дары не влезли: кто-то отдал мне новенький мешок. Затем староста утащил меня к себе и усердно пичкал ужином, пока его жена и дочери: вдова, замужняя и только-только созревшая, а так же две девчонки без устали на меня пялились, к зависти матери хозяина и негодованию зятя. Двум мальчишкам, сыну зятя и самого хозяина было всё равно. Я наелся овощей, ягод и варенья, соврал, что сладкое почитаю более чем мясное. От двух больших блюд: с холодцом и с жаренной курицей так сильно воняло мясом, что едва сумел скрыть своё отвращение. А квас у хозяйки был чудесен. Я упился им до того, что более ничего в меня не влезло. А на улицу меня выпустили очень неохотно, как будто боялись, что там с верёвками ждут соседи, желавшие приютить рассказчика у себя.

Мне предложили дать свечку или проводить до нужного строения, но я честно объявил, что найду его по запаху: и хозяин вернулся в дом.

Ночь была безлунная, тёмная. Вдруг на другом краю деревни кто-то отчаянно вскрикнул. Что-то зашуршало, кто-то тихо выругался. Первый голос молодой, женский, второй, постарше и мужской.

Вздохнув, я бесшумно перемахнул через забор. И наощупь, быстро, но аккуратно, двинулся сквозь волны темноты к источнику шума.

Мужчина так увлёкся лапаньем отчаянно брыкавшейся женщины, так присосался к её губам, мешая ей кричать, что моё появление и удар по спине заставили насильника растеряться. Я треснул его несколько раз, оторвал от пойманной жертвы и хорошо приложил об забор. Тихо потребовал:

— Оторви полосу от подола.

— Лента подойдёт? — голос сообразительной девицы дрожал, не то от потрясения, не то от гнева, не то от обоих чувств сразу.

— Давай.

Прислушался, определив, что селянин дышит, где именно, забрал толстую полотняную полоску из дрожащей руки спасённой, нащупал насильника и крепко связал ему руки. Он не пришёл в себя. Но живой. Я недовольно спросил у девицы:

— Ты где живёшь? — квас уже терзал меня, но за эту соплю, шатавшуюся по деревне ночью, я беспокоился.

Она некоторое время определялась, крутясь и разглядывая немногочисленные освещённые окна. И всё-таки нашла дорогу, двинулась к дому, стараясь держаться шагах в пяти-шести от меня. Я нарочно ступил к ней на шаг поближе — она торопливо отодвинулась вперёд, на шаг или два.

Проворчал:

— Лучше бы ты по ночам дома сидела.

— Я… посмотреть хотела… — робко ответила селянка.