Книга Пляска Бледных. Акт 1: Дочь Зла, страница 12 – Герр Фарамант

Когда дети начинают сражаться за своё счастье, побеждает взрослый, разгоняя их по углам.

И мы нуждаемся в этих детях. Нуждаемся в тех, кто способен, столкнувшись с адом лицом к лицу — осознать и отринуть его. Некоторые поймут сами, других следует предупредить, и чем раньше нам это удастся, тем меньше пострадавших в итоге. На данный момент всё плохо.

На тихих улицах пыльного города темно, неуютно, но это немудрено: он не рад чужакам.

Ад принимает лишь тех, кто хочет в остаться в нём.

Сейчас вокруг ни души. Даже детского смеха не слышно, только мерный стук колёс поезда: ладья покидает гавань, и мне сейчас не туда.

Спускаюсь вниз вдоль череды разбитых фонарей: чёртовы охотники везде успели. Невдомёк им, что сердца хранятся в подсвечниках. И они-то называют себя спасителями. Вандалы сплошные. Только и знают, что крушить всё да ломать. Но это их дело, их тоже можно понять. Чем занимались при жизни, тем посмертно красны.

Полночь, звон монастырских колоколов. Даже в Аду есть церковь, и это правильно: где ещё спасать души, как ни здесь.

А где церковь — там и тюрьма: моя остановка.

Вот она, большая, с длинным забором колючей проволоки и пустыми башнями, лишёнными часовых. Нет в них нужды, некому бежать: кто попался, тому попросту нет возврата.

Высокие жёлтые стены с решётчатыми окнами, из которых весь окружающий мир выглядит как глупая игра в крестики-нолики, где крестик — это колотая рана, а нолик — след огнестрела.

Стою перед главными воротами, они закрыты, хочу курить. Спешно смотрю на часы: ещё есть время. Оно всегда есть, мёртвым не до спешки, а заключённым — тем более: их срок — вся вечность, до срока и не уйдут.

Поговаривают, раньше эта тюрьма служила концлагерем, и нравы в ней сохранились от прежних хозяев. Даже сейчас над её крышей витает чёрное облако дыма: газовая камера как билет в карцер чистилища, где лежать всем не тесно. Заупокойной здесь звучит фуга, слышится шёпот забытых голосов, задающий ей ритм. Жуткое место. Тихое такое снаружи — а как представить, что творится за грядой стен… Тут я поёжилась.

Мы работаем на упреждение, а не на расхлёбывание результатов. Какой смысл искать убийцу, если есть возможность сорвать преступление.

Ад просачивается в сознание людей, и наше дело — его оттуда искоренять, капля за каплей, грех за грехом.

Здесь, в тюрьме, согласно докладу старшей сестры, находится сосредоточие гнева. Его-то мне и нужно найти.

Я затушила сигарету о бочок урны, выкинула окурок. Не люблю мусорить, не хочу, даже здесь. Ад и без того гадкое место, чтоб гадить в нём ещё больше. Возможно, будь он чище, здесь было бы поприятней. Сейчас проверять уже поздно.

А ещё удобно быть бесплотной. Стоит коснуться любой поверхности — и всё, я по ту сторону. Теперь — найти главный вход.

Он явился мне сам собою. Две машины вдоль стен, большой центральный въезд и громоздкая дверь ещё советских времён. Над ней вывеска: «Наши двери открыты для всех».

Ручка легко поддалась. Мягко нажала — меня пустили. Войти сюда — не проблема, впускают действительно всех. Вопрос лишь в плате за выход: часто её просто нет, а раз нет платы, то и не выпустят.

Всё ещё не могу понять, кому понадобилось поднимать занавес. Кто мог настолько устать от жизни на Земле, что захотел сюда? И ладно бы сам, других зачем звать? Самое забавное — внешне ничего не изменится. Едва ли кто-то что-то заметит. Просто мир станет чуточку мрачнее, а внутренние страхи станут реальными. Мог с ними бороться в голове — сможешь совладать и впредь. А нет — так и твои проблемы, останется лишь посочувствовать. В борьбе со зверем внутри побеждаешь либо ты, либо твои иллюзии. Даёшь им волю — попадаешь сюда. Всё останется на своих местах, да видеться будет иное.

Я прошла внутрь, в главном холле — небольшое помещение с портретами прошлых надзирателей, высокий регистрационный столик с журналом имён заключённых, койка для отдыха посетителей. Так странно: пекло должно вселять страх. Но едва ли можно думать о таком месте всерьёз. Говоря про ад, грех не пошутить, да и вообще, находясь здесь, грех — не согрешить. Только смех здесь такой, что сквозь слёзы. Оно и понятно, доля самоиронии с мыслями о грядущем.

В регистратуре сидела старуха в строгой зелёной форме, читала газету. Седая, лица не видно, погружена в сводку последних новостей.

Я подошла к ней, тактично кашлянула.

Та не обратила на меня ни малейшего внимания.

Я пожала плечами, сама взяла журнал заключённых.

Надзирательница замерла, отложила чтиво, смерила меня тяжёлым презрительным взглядом. Лучше бы я не видела её лица. Дело не в морщинах и не в очках, и даже не в маленьких въедливых чёрных глазах. Вся беда в восковой маске, которая отслаивалась от давно пожелтевшего черепа. Наверное, это неправильно, и нужно принимать людей, какими они есть, но всё же в аду все так стремятся походить на живых, что невольно смущаешься, когда вспоминаешь, что все здешние — мёртвые.

— У вас лицо отслаивается, — спокойно заметила я, уловив её невысказанный вопрос.

— Моё лицо, где хочу, там и теряю, — бегло бросила та. — Чего тебе? Вроде не наша. Как попала сюда? Документы есть?

Я протянула ей удостоверение.

— А, из канцелярии, — бабка хмыкнула, осмотрев бумаги. — То-то думаю, наглая такая. Ну, проходите, инспектор, коли не шутите. Вам к кому?

— Молохов Дмитрий Арсеньевич, он к вам недавно попал.

Надзирательница покачала головой, из-за чего маска отслоилась ещё больше. Чертыхнулась, ловко нырнула под стол, достала тюбик клея, аккуратно смазала череп, поправила лицо. Теперь — совсем как живая.

— Камера 16, полчаса на свидание. Проходите дальше по коридору.

Я коротко кивнула, положила удостоверение в карман, поблагодарила пожилую женщину и направилась к своей цели.

Уже у входа в казематы в нос ударил едкий запах формалина, смешанный с гниющей плотью и гарью от копоти крематория. Тяжело здесь всё-таки, тяжело. И повсюду тишина. Кто-то отдыхал на нарах, иные — молчали по углам.

Я ждала гнева, а встретила покорность, смирение. Никаких криков, никакого плача — ни-че-го. Только сумрак и гнетущее чувство скорой повторной расправы. На меня никто не обратил внимания, все оставались скованы в своём личном сознании.

Надеюсь, Молоха в порядке, мне он нужен в здравом уме — ну, или хотя бы при своём рассудке.

Я просочилась сквозь решётку камеры, подошла к нему, опустилась на нары. Снова достала портсигар, закурила.

— Не трави душу.

Хриплый, усталый голос.

Сочувственно кивнула ему, помогла снять лицо — оно у него на заклёпках — протянула сигарету: «Верблюд» со вкусом пустыни.

Чистый, без единой пылинки череп оскалился в благодарной улыбке. Сделал затяжку, пропуская дым из зрачков и ноздрей.