Книга Я останусь, страница 35 – Лана Черная

- Что? – и не узнаю собственный голос.

- Ощущать твое удовольствие на кончиках пальцев. Это просто охренительно.

Я смеюсь, уткнувшись в его влажную шею.

- А ты? – спохватываюсь вдруг, что я-то удовольствие получила, а он – нет. И теперь…

- И я, - перебивает он меня с улыбкой.

- В смысле? – смотрю ошарашено. Я ничего не почувствовала. Он ведь не мог кончить только от того, что я получила оргазм. Или мог?

- Я никогда не испытывал ничего подобного. Это нереальный кайф. Спасибо тебе, моя девочка, - и целует меня нежно.

- Обращайся, - с облегчением. Оказывается, бывает и так. Надо же.

Некоторое время мы просто лежим, наслаждаясь близостью и отголосками нашего общего удовольствия.

— Марусь, - снова заговаривает Игорь, проведя ладонью  вдоль позвоночника. Невольно вздрагиваю, покрываясь мурашками. — Замерзла? – в голосе мелькает беспокойство.

— Не-а. С тобой невозможно замерзнуть, — улыбаюсь, целуя его в ключицу.

— Это хорошо, — довольно урчит мой дорогой соседушка. — Скажи, почему тебя Грозой называют. Откуда такое прозвище странное?

— Да ничего странного, — фыркаю. — Я когда в приюте жила частенько сбегала. Как только гроза придет – меня несет куда-то. Обычно находили где-нибудь в поле. А однажды я на крышу приюта забралась. Когда Ванька меня нашел – я стояла на самом краю, широко раскинув руки. Ванька потом говорил, что видел, как на моих ладонях танцуют молнии, — хмыкаю. — Ну…детская фантазия вкупе со страхом конечно и не такое может. Никто не верил ему, — и  я не верила, потому что точно знала, что боюсь высоты и по собственной воле никогда не заберусь на крышу. Да у меня голова кружится, когда я из окна второго этажа выглядываю, а тут крыша, да еще в грозу. Как такому верить?

— И ты?

— Я – особенно. А он меня Грозой стал называть. Так и прилипло.

— Ты и сейчас грозу любишь?

— Обожаю, — улыбаюсь мечтательно. — Знаешь, у меня даже мечта есть.

— Интересно-интересно, — он вдруг замирает, прислушиваясь к каждому моему слову, словно боится упустить хоть одно.

— Хочу посмотреть на грозу с маяка. Представляешь, стоишь на его макушке, под ногами море, а над головой – молнии танцуют. И каждую потрогать можно – настолько высоко. Красотища!

… — Маруся, — голос Игоря выдергивает из сна. Оказывается, я задремала, пока мы ехали.  А сон какой странный приснился. Нигде покоя от Грозовского нету, даже во сне притопал и прошлое с собой приволок.

Хмуро смотрю на улыбающегося Игоря.

— Ты такая красивая, когда спишь, — вздыхает он, большим пальцем касаясь щеки. Полувздох-полустон. И замершее в груди сердце.

— Мы уже приехали? — спрашиваю, выглядывая в окно, но вокруг нас лишь лес темной громадиной, а впереди – серая лента шоссе. Не приехали. Тогда почему стоим? — Тебе плохо? — и страх наливается тяжестью в затылке.

Игорь отрицательно качает головой.

— У тебя телефон звонит. Долго звонит, — я достаю из кармана мобильный. Сорок пропущенных, десять из которых от Фила. Ох, черт! Совесть колет виски чувством вины. Я совсем забыла о Филиппе! Торопливо выбираюсь из машины и набираю номер.

— Мари, тебе не стыдно? — вместо приветствия укоряет Фил. Стыдно. Тру лицо ладонью, собираясь с мыслями. Как же врать противно, но как иначе объяснить Филу, где я и что делаю? Краем глаза отмечаю, что Игорь стоит у машины, запрокинув голову, подставляя лицо закатному солнцу. Широкий разворот плеч, перевитые мышцами руки, такие сильные и нежные до боли. И жар плавит тело, румянцем опаляет лицо от одной мысли о его волшебных руках, дарящих нереальное наслаждение. А ведь нам еще ночевать вместе в доме его отца. Закусываю губу, сдерживая невольный стон.

— Мари! — зовет Фил в трубке.

Тяжело выдыхаю, отвернувшись от Игоря. Нет, врать Филу бесполезно. Да и зачем? Мы не влюбленная парочка – у нас просто договор. И предстоящий брак фиктивный, так что я ни в чем не провинилась перед ним. Ни в чем.

— Фил, привет.

— Хвала Богам, у тебя прорезался голос, — наигранно восклицает он. — У тебя все в порядке? — с неподдельным волнением.

— Не знаю, Фил. Все сложно.

— Ну… - протягивает он задумчиво. — У тебя есть две недели, чтобы все разрулить.

— В каком смысле?

— Свадьбу придется перенести, — теперь он разочарован.

— Что-то случилось? — страх расплавленным шаром катается в затылке, муча нестерпимой болью.

— Ничего серьезного, Мари, не волнуйся. Я уже со всеми договорился. И твоих предупредил. Твой отец все понимает.

— Кто бы сомневался, — фыркаю я. — Ладно, Фил. Две недели так две недели.

— Не передумаешь? — с затаенной надеждой.

— Я всегда держу свое обещание. Не волнуйся, я тебя не подведу.

— Хорошо, — кажется, теперь в его тоне облегчение. — И еще. Мари, я вынужден улететь дней на десять. Ты не обидишься?

— Что ты! Нет, конечно. Решай свои проблемы, Фил, и не переживай обо мне. Я в надежных руках, — усмехаюсь, косясь на хмурого Игоря, буравящего меня недобрым взглядом.

— Очень на это надеюсь, — весело отвечает Фил и быстренько прощается.

Я задумчиво верчу в руках широкую трубку, размышляя, кому еще перезвонить и стоит ли. И не замечаю, как рядом оказывается Игорь.

— Мы можем вернуться, — предлагает он.

Вскидываю на него глаза и тону в янтарных омутах, согревающих нежностью и пониманием.

— Ну уж нет, — фыркаю, не сдерживая озорной улыбки. — Мне просто не терпится поглядеть на твои рукоделия.

Теперь не сдерживается Игорь, смеется, прижимая меня к себе.

В дом генерала (Игорь по дороге обмолвился, что отец его военный, правда уже много лет как в отставке) Грозовского мы приезжаем с вечерними сумерками. Большой двухэтажный дом, сложенный из бревен, окружают разлапистые яблони. От ворот к дверям дома тянется тенистая аллея, чуть в сторону уходит широкая дорога. Видимо, к гаражу. Вдоль яблоневой аллеи стоят кованые лавочки, а в самой гуще сада – качели. Я останавливаюсь возле них, борясь со странным желанием – улечься на них и тихо раскачиваться, ощущая теплые сильные руки на своем теле. Игорь не загоняет машину во двор, хотя ворота приветственно распахнуты. Он ведет меня меж яблоней, показывает качели и спрятанный в укромном месте гамак. И улыбается, наблюдая, с каким трепетом я провожу ладошкой по плетеной цепи, удерживающей широкую скамью качелей.

— Садись, покатаю, — не выдерживает он.

Я вздрагиваю, отпрянув от качелей. Румянец вспыхивает на щеках и я мысленно радуюсь, что сумерки скрадывают мое смущение. Странно, я ведь не сделала ничего постыдного, но жутко неудобно, как будто я выложила нечто сокровенное.