Книга Цирцея, страница 51 – Мадлен Миллер

– Что же ее оскорбило?

Я сомневалась, что получу ответ, однако Одиссей, глубоко вздохнув, сказал:

– Война порождает множество грехов, и я их совершал не меньше прочих. Но просил у нее прощения, и она всегда прощала. А потом мы разорили город. Мы рушили храмы, поливали кровью алтари.

Марать кровью священные предметы считалось величайшим богохульством.

– Я участвовал в этом вместе со всеми, но другие остались, чтобы вознести ей молитвы, а я нет. Я… торопился.

– Вы десять лет сражались. Это можно понять.

– Ты добра, но мы ведь оба знаем, что нельзя. Стоило мне подняться на борт, как гребни разъяренных волн вздыбились. Небо потемнело, сделалось стальным. Я попробовал развернуть флотилию, но было поздно. Посланный ею шторм унес нас далеко от Трои. – Одиссей потирал костяшки пальцев, будто они болели. – Теперь, когда я обращаюсь к ней, она не отвечает.

Напасть за напастью. И все же он, истомленный, обескровленный горем, вошел в дом колдуньи. Сел у моего очага и ничегошеньки не показал, кроме улыбки да обаяния. Какая нужна для этого твердость, какая неослабная воля! Но всякий человек истощается. Усталость омрачила его лицо. Голос стал хриплым. Я назвала его кинжалом, но видела, что он и сам изрезан до костей. И боль его отзывалась болью в моей груди. Приглашая его в свою постель, я, скажем так, бросала вызов, но чувство, вспыхнувшее во мне теперь, было гораздо древнее. Вот он лежит, тело его распростерто передо мной. Здесь кое-что порвалось, но я смогу починить.

Я взяла эту мысль, подержала. Когда явились те, первые моряки, я была отчаявшимся существом, готовым угождать любому, кто мне улыбнется. А теперь стала беспощадной колдуньей и доказывала свою силу, заполняя один свинарник за другим. Все это напомнило вдруг, как Гермес когда-то меня испытывал. Раскисну от слез или покажу себя гарпией? Глупой чайкой или злобным чудовищем?

Не может быть, чтобы и теперь не дано было третьего.

Я взяла его за руки и привлекла к себе.

– Тяжело тебе пришлось, Одиссей, сын Лаэрта. Из тебя выжаты все соки, как из листьев зимой. Но здесь ты найдешь убежище.

Облегчение в его взгляде обдало меня теплом. Я отвела Одиссея в зал и велела нимфам о нем позаботиться: наполнить серебряную ванну, омыть его взмокшее тело, принести ему чистую одежду. После Одиссей, сияющий и чистый, предстал перед столом, который мы заставили едой. Но он и не думал садиться.

– Прости, – он поглядел мне в глаза, – я не могу есть.

Я понимала, что ему нужно. Он не горячился, не умолял, просто ждал моего решения.

Вокруг меня, казалось, золотился воздух.

– Идем, – сказала я.

Зашагала к двери, вышла во двор, к свинарнику. Коснулась ворот, они распахнулись. Свиньи завизжали испуганно, но, увидев за моей спиной Одиссея, успокоились. Помазав им рыла маслом, я произнесла заклинание. И они, уже в людском обличье, поднялись на ноги, стряхивая щетину. Подбежали к Одиссею, плача, пожимали ему руку. Он плакал тоже, беззвучно, но слезы лились ручьями, так что даже борода его промокла и потемнела. Казалось, он отец, а они его заблудшие дети. В каком же возрасте они с Одиссеем отправились в Трою? Многие, видно, были совсем мальчишками. Я стояла в стороне и наблюдала за ними, словно пастух за стадом. А когда они выплакались, сказала:

– Милости прошу. Вытащите свой корабль на берег и приведите товарищей. Милости прошу вас всех.

* * *

Тем вечером они ели с аппетитом, смеялись, провозглашали тосты. Они даже как будто помолодели, обновленные избавлением. И Одиссей забыл об усталости. Я наблюдала за ним, сидя у станка – любопытно было видеть новую его грань: командир со своими подчиненными. И в этом он оказался хорош, как во всем остальном, – потешался над их выходками, журил слегка, невозмутимый, вселяющий уверенность. Они вились вокруг него, словно пчелы вокруг улья.

Когда тарелки опустели, а сидевших за столом стало клонить в сон, я раздала им одеяла и предложила укладываться где удобно. Кое-кто разлегся в пустовавших комнатах, но в основном люди отправились на улицу – спать под летними звездами.

Остался только Одиссей. Я повела его к серебряному креслу у очага, налила вина. Он выглядел довольным, сидел, подавшись вперед, будто ожидая с нетерпением, что еще я предложу.

– Станок, так тебя восхитивший, изготовил мастер по имени Дедал, – сказала я. – Знакомое имя?

Приятно было видеть искреннее удивление и радость.

– Неудивительно, что он так чудесен. Можно?..

Я кивнула, он тут же подошел к станку. По каждой перекладине провел рукой, снизу доверху. Прикасался благоговейно, как жрец к алтарю.

– Как он к тебе попал?

– Это подарок.

В глазах его светилось любопытство, мелькали догадки, но выспрашивать он не стал. А вместо этого сказал:

– В моем детстве все мальчишки играли в Геракла, побеждающего чудовищ, а я хотел быть Дедалом. Дар выдумывать разные диковины, глядя на кусок необработанного дерева или металла, впечатлял меня больше. Но, к моему большому огорчению, у меня такого таланта не оказалось. Я вечно резал себе пальцы.

Я вспомнила белые шрамы на руках Дедала. Но промолчала.

Рука Одиссея лежала на боковой перекладине, словно на голове любимой собаки.

– Можно я посмотрю, как ты ткешь?

Я не привыкла работать, когда кто-то стоит совсем рядом. Нить будто распухла и путалась в пальцах. Его глаза следили за каждым движением. Он спрашивал, для чего нужна каждая деталь и в чем отличие от других станков. Я, как могла, старалась объяснить, но в конце концов пришлось признаться, что сравнить мне не с чем.

– Я только за этим станком и работала.

– Подумать только, какое везение! Все равно что целую жизнь вино пить вместо воды. Все равно что Ахилл был бы у тебя на посылках.

Этого имени я не знала.

Одиссей заговорил нараспев, как сказитель: Ахилл – фтийский царевич, самый быстроногий на свете, лучший из ахейских воинов, сражавшихся под Троей. Прекрасный, блистательный сын грозной морской нимфы Фетиды, изящный и смертоносный, как само море. Троянцы падали пред ним словно трава под косой, и сам могучий Гектор, троянский царевич, погиб, пронзенный острием Ахиллова ясеневого копья.

– Он тебе не нравился, – заметила я.

Сдержанное изумление отразилось на лице Одиссея.

– Я отдавал должное его достоинствам. Но воином он был негодным, хоть и много крови мог пролить. Его представления о верности и чести доставляли нам массу неудобств. Немалых усилий стоило изо дня в день заставлять его следовать общему замыслу, идти по своей борозде. А когда он лишился лучшего, что у него было, с ним стало еще трудней. Но я говорил уже: его родила богиня, и пророчества свисали с него как водоросли. Трудности, которым он противостоял, для меня непостижимы.