Книга Все загадки истории, страница 104 – Эдвард Радзинский

— А теперь пригласите господ в камеру, — приказал князь Ушакову.

Ушаков ввел в камеру двух старцев.

— Этот господин из Коллегии иностранных дел… А этот господин из Российской Академии наук… — объявил торжественно князь принцессе. — И оба они в совершенстве владеют восточными языками.

После чего Ушаков положил перед ними бумагу, написанную принцессой.

— Что это? — обратился Голицын к ученым.

Те внимательно смотрели на бумагу и молчали.

— Это арабский или персидский? — строго спросил князь.

— Это никакой, — сказал наконец один из них, — это абракадабра.

Елизавета, усмехаясь, наблюдала всю эту сцену.

— Почему вы молчите, сударыня, и что это все значит наконец?

— Это значит, — спокойно ответила принцесса, — что спрошенные вами люди не умеют читать ни по-персидски, ни по-арабски.

— Все! Довольно! — в бешенстве поднялся Голицын. — На хлеб!

На воду! И почему у нее тонкое белье в постели? Это что у нас тут — будуар или государева тюрьма?

«После того издевательства я не ходил к ней в камеру. Пусть поживет в строгих мерах: может, спеси-то поубавит! А тут еще и великие празднества подошли по случаю заключению мира с турками.

Праздновать у нас умеют и любят. Я получил от государыни шпагу с бриллиантами и надписью: «За очищение Молдавии до самых Ясс». Наши блестящие модные насмешники, конечно, шутить по сему поводу изволили. Пусть шутят. Прибаутки-то их забудутся, а шпага к вящей славе останется. Все это время она писала самые жалостливые письма…»

В углу сидят караульные. На кровати, покрытой грубым одеялом, лежит Елизавета. В камере полутьма.

Входит Голицын, за ним Ушаков. Караульные молча поднимаются, выходят.

— Принеси свечей! — приказал князь Ушакову.

— Не надо, — раздался голос с постели. — Мне не хочется, чтобы вы меня видели. Простите, что лежу: проклятый кашель изнурил… да и в моем положении ходить не просто.

Голицын уселся и сказал в темноту:

— В последний раз, сударыня. Матушка императрица надеется, что одумаетесь. И расскажете всю правду.

— Странные тут люди, — задумчиво сказала она из темноты. — Я вам искренне предлагаю… даже умоляю… разрешить мне написать в Европу моим знакомым, чтоб попытаться выяснить эту самую правду. Почему вы не даете мне возможности им написать?

Чего вы боитесь? Что они организуют мой побег? Но я никогда на это не соглашусь. Этого не позволит моя честь. И главное… почему ваша государыня не хочет поговорить со мной? Почему меня все время смеют упрекать во лжи и хитрости? Если б была хитра, разве поддалась бы я так слепо воле графа? Он! Он ввергнул меня в погибель! — Она кричала.

— Вы уже говорили все это, сударыня.

— Ах, князь, опять вы начинаете сердиться. Мне всегда больно, когда сердятся люди, которых я люблю. Поверьте, мое доверие к вам не имеет пределов. И в доказательство я хочу просить вас передать письмо императрице.

— Опять!

— Да вы не бойтесь, вы уже выучили меня писать вашей государыне, — засмеялась она в темноте и начала читать письмо: — «Ваше императорское величество, находясь при смерти у ног Вашего величества, излагаю я в объятиях смерти плачевную мою участь.

Мое положение таково, что природа содрогается. Я умоляю Ваше величество… — Она помедлила и продолжала: — Во имя вас самих благоволите оказать милость и выслушать меня. Да смягчит Господь ваше великодушнейшее сердце, и я посвящу остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и службе вам. Остаюсь нижайшая, послушная и покорная, с преданностью, к услугам».

Она замолчала и протянула письмо из темноты. Голицын торопливо взглянул на письмо. Там не было ни подписи, ни даты.

«Слава тебе господи! Хоть этому тебя действительно научили, голубушка!»

— А что значит сие: «Во имя вас самих благоволите выслушать»?

— Это то самое и значит, князь: «Во имя вас самих», — твердо и жестко ответил голос с кровати.

— Да, письмо не много лучше предыдущих. Дерзости по-прежнему… — Он вздохнул и поднялся.

— Ах, князь, как удалось вам сохранить доброе сердце? Бог благословит вас и всех, кто вам дорог, но помогите мне. Я изнемогаю.

День и ночь в моей камере эти люди. Это при нынешнем-то моем положении. И главное: не с кем словом перемолвиться. Они не понимают меня. И эта страшная болезнь…

Добрейший князь только махнул рукой и вышел из камеры. У дверей камеры уже ждал его обер-комендант крепости.

— Вернуть хорошую пищу… Вывести людей… И вернуть камерфрау! — не дожидаясь приказа, находчиво отрапортовал комендант.

Коломенское. Девять часов утра.

В кабинете императрица и князь Вяземский.

— Князь Александр Михайлович Голицын пишет, что она при смерти, — сказал Вяземский.

— Донесения князя напоминают стихи, — усмехнулась императрица. — Как он там написал? «Она возбуждает в людях доверие и даже благоговение», — усмехнулась императрица. — Это о бесстыжей беременной развратнице!.. Но пока он сочиняет эти стихи, дело не движется. Вместо раскаяния нам предлагают пустые просьбы от наглой бестии. Пусть князь объяснит ей в последний раз: никогда я с ней не встречусь. Кстати, коль она так больна и, как он пишет, «в объятиях смерти», пусть князь уговорит ее причаститься. — Императрица посмотрела на Вяземского.

— Послать к ней духовника и дать приказ, чтоб тот духовник довел ее увещеваниями до полного раскрытия тайны. О нижеследующем донести немедля с курьером, — тотчас сформулировал Вяземский.

«Слава богу, хоть этот не поэт!» — усмехнулась Екатерина. В кабинете Голицына Ушаков докладывал князю:

— В Казанском соборе нашли. Священник Петр Андреев. Он и понемецки, и по-французски понимает.

— Присягу заставь принять о строжайшем соблюдении тайны и ко мне завтра позови.

Вошел камердинер и объявил:

— Курьер из Москвы от императрицы…

Голицын сидел за столом с письмом императрицы в руках. «Который день подряд занимается матушка сим делом…» Голицын, бормоча, с изумлением читал письмо:

— «Не надо посылать к ней никакого священника и более не надо допрашивать развратную лгунью. Вместо того предложить поляку Доманскому рассказать всю правду. И коли он правду расскажет о бесстыдстве сей женщины, присвоившей себе царское имя, разрешить ему обвенчаться с ней. После чего, — с величайшим удивлением прочитал князь, — дать дозволение немедля увезти ее в отечество, чем и закончить все дело. Добейтесь от нее согласия обвенчаться с поляком, чтобы раз и навсегда положить конец и будущим возможным обманам».

Князь торопливо позвонил в колокольчик. Вновь появился камердинер.