Книга Вечный странник, или Падение Константинополя, страница 130 – Льюис Уоллес

— Он будет великолепен!

— Я уже дал ему имя. Хочешь его услышать?

— Я уверена, оно очень красиво.

— Дворец Лаэль.

Она вскрикнула от изумления, всплеснула руками, широко раскрыв глаза, — и даже подари он ей в тот момент готовый дворец, все его траты были бы оплачены в десятикратном размере.

Когда она немного успокоилась, он рассказал ей про галеру:

— Нам всем известно, что город утомляет. Зимой в нем сыро и безрадостно, летом — жарко, пыльно и неуютно. В наш дворец проникнет тоска — о да, моя милая, и мы не укроемся от нее даже в прохладном Зале фонтанов. Мы можем оградить себя от всего, кроме тяги к переменам. Поскольку мы не птицы и летать не можем, а убедить орлов поднять нас на своих крыльях не получится, лучший выход — галера; тогда море будет нашим — бескрайнее, загадочное, полное чудес море. Нигде я не чувствую себя так близко к звездам, как там. Когда волна вздымает меня на своем гребне, кажется, что они спускаются мне навстречу. Несколько раз мне мнилось, что Плеяды сейчас упадут мне в ладонь… Вот какова будет моя галера. Да, дитя, дворец будет принадлежать тебе, а галера — мне.

После этого он описал трирему в сто двадцать весел, по шестьдесят на каждой стороне, а в завершение добавил:

— Да, это несравненное судно будет моим, но каждое утро у тебя будет право сказать: «Приведи его туда-то и туда-то», пока мы не осмотрим все приморские города, а их, обещаю тебе, довольно, чтобы нам хватило навеки, — вот только та же самая тоска, которая изгнала нас из дворца, рано или поздно позовет нас обратно. Как ты думаешь, какое имя я дал своей галере?

— «Лаэль», — ответила она.

— Нет, попробуй еще раз.

— В этом мире слишком много разных имен. Скажи сам.

— «Гюль-Бахар», — отвечал он.

И вновь она всплеснула руками и вскрикнула, доставив ему несравненное удовольствие.

Князь, как мы видим, решил покрасоваться и отложить про запас побольше счастья — чтобы было чем утешаться в бесконечные пустые годы, которые неизбежно предстоят ему после того, как время превратит эту Лаэль в далекое выцветающее воспоминание, как превратило другую Лаэль, которая стала прахом под камнем в Иерусалиме.

Ночь уже перевалила за половину, когда он поднялся, чтобы проводить ее через улицу в дом Уэля. Последние слова, произнесенные им на верхней ступени лестницы, были таковы:

— А завтра, душа моя, я должен уехать по делам, меня не будет три дня и три ночи, а возможно, что и три недели. Передай эти слова отцу Уэлю. Скажи ему также, что я приказываю тебе в мое отсутствие оставаться дома, если только он не сможет тебя сопровождать. Ты поняла меня?

— Три недели! — воскликнула обескураженная девушка. — Как мне будет одиноко! Разве нельзя мне будет выходить с Сиамой?

— В руках разбойника Сиама — лишь тонкая соломинка. Он даже не успеет позвать на помощь.

— А с Нило?

— Нило отправится со мной.

— А, я поняла! — воскликнула она с веселым смехом. — Этот грек, мой преследователь! Но он, похоже, так и не оправился от испуга; он оставил меня в покое.

Князь сурово ответил:

— Помнишь вожатого медведя, который развлекал публику на Празднике рыбаков?

— Разумеется.

— Это и был тот грек.

— Да неужели? — вскричала она в изумлении.

— Да. Мне об этом сказал послушник Сергий; более того, дитя мое, он явился туда ради тебя.

— Какое чудовище! А я еще бросила ему свой веер!

По дрожанию ее голоса князь понял, что она оскорблена, и поспешил добавить:

— Не переживай. Он сумел обмануть всех, кроме Сергия. Я говорю об этом докучном человеке только для того, чтобы сообщить тебе причину, по которой ты должна оставаться дома. Возможно, я требую от тебя слишком многого. Если б я только знал, надолго ли уезжаю! Три недели — большой срок, а Уэль, возможно, не сможет тебя сопровождать, у него много дел. Если будешь выходить, бери паланкин — все знают, кому он принадлежит, — и надежных носильщиков-болгар. Я плачу им довольно, чтобы купить их верность. Ты меня слушаешь, дитя?

— О да, да, и я так рада!

Спускаясь по ступеням, он уже жалел, что отменил свой запрет.

— Да будет так, — произнес он, переходя улицу. — Сидеть взаперти тягостно. Но выходи как можно реже и обязательно возвращайся до заката, а кроме того, держись оживленных улиц. Пока это все.

— Ты такой добрый! — произнесла она, обвивая рукой его шею и целуя его. — Я постараюсь оставаться дома. Возвращайся скорее. До свидания.

На следующий день, около полудня, индийский князь сел на галеру и отправился на Плати.

День после его отбытия для Лаэль тянулся долго. Впрочем, она занималась со своей наставницей и делала разные мелкие дела, которые у женщин принято откладывать до удобного момента.

Второй день оказался еще тоскливее. Перед полуднем Лаэль обычно отвечала князю свой урок; кроме того, они вместе читали и упражнялись в разговорах на многочисленных языках, которыми он владел. Эту часть дня она старательно просидела за книгами.

Она честно пыталась погрузиться в учебу, но, что естественно при таких обстоятельствах, мысли ее то и дело возвращались ко дворцу и галере. Какое дивное, изумительное существование они ей сулили! И это не сон! Ее отец, индийский князь — так она называла его с гордостью и приязнью, — не привык нарушать свои обещания и всегда исполнял задуманное. Кроме того, будучи искушен во многих искусствах, он с необычайным мастерством описывал то, что задумал. При этом он всегда следил за тем, чтобы замыслы его воплощались в жизнь в точности. Именно поэтому, когда он говорил, описываемые им предметы будто бы вставали перед глазами. Можно вообразить, какой он обладал способностью убеждать слушателей в реальности нереального, как он провел Лаэль, держа ее руку в своей, по дворцу великолепием превосходящему все в Константинополе, а потом на борт судна, равные которому если когда и плавали по морю, то только на картинах: дворец был подобен Тадж-Махалу, корабль — тому, что когда-то сгорел на реке Кидн. Лаэль решала, какой из известных приморских городов ей хотелось бы посетить в первую очередь и, перечисляя их один за другим, смеялась над собственной нерешительностью.

Князь как раз и хотел, чтобы она предавалась таким фантазиям и чтобы сам он оставался в них центральной фигурой. И во дворце, и на борту она будет думать только о нем, он станет для нее подателем роскоши и счастья. Применительно почти к любому другому человеку это вызвало бы у нас сострадание, однако он прожил достаточно долго, чтобы самому не предаваться таким ребяческим фантазиям, — достаточно долго, чтобы знать: все подчиняется определенным законам, кроме грез девушки, едва достигшей шестнадцатилетия.

Помимо прочего, если план его и выглядит эгоистичным, философам, которые полагают, что никакие отношения не могут существовать без внутреннего баланса взаимных уступок, приятно будет услышать, что разворачивавшийся перед ней великолепный замысел Лаэль наполнила собственными видениями, в которых Сергий — юный, честный, стройный и пригожий — исполнял роль героя, а князь в своей отеческой роли отходил на второй план. И когда князь водил ее за руку туда и сюда, Сергий шел сзади, совсем рядом — она слышала его шаги на каменных плитах, — а в каждом плавании, в которое она отправлялась, он тоже был пассажиром.