Онлайн книга «Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца»
|
Я вмешиваюсь в происходящее. Между двумя съездами я думаю: почему бы нам чаще не играть в такого беззаботного ребенка? Тимм выходит из деревенского кабака, пропах пивом. Его рубашка порвана. Он упал? Он подрался? Его избили? Почему? С кем? Я испытываю отвращение, когда взрослые люди дерутся. Ни в молодости, ни в юности я никогда не понимал руку на других. Однажды какой-то пьяный хотел поколотить меня за то, что я посмотрел на его девушку. Хотя одного моего удара было бы достаточно, чтобы этого шатуна положить на лопатки, я как можно быстрее испарился. Моя потребность в гармонии сильнее, чем желание поссориться. У Тимма, видимо, все по-другому. Информация: «Там были два таких типа, которые собрались подраться из-за одной подруги. Я вмешался и поймал одного…» В кабаке можно получить взбучку не только в нетрезвом виде. Позже: «Жаль, что ты больше не пьешь. Я бы с удовольствием взял тебя с собой. Раньше ты был гораздо веселее». Ежедневные газеты заполнены борьбой: боевые позиции. Борьба за план. Борьба со снегом. Борьба за запасы фуража. Борьба с опозданиями… «Едешь в субботу к матери?» «Она хочет приехать; мы собираемся отпраздновать твой день рождения». «Я писал ей, что мы отпразднуем позже; на выходные я пригласил друзей». «Ну что, здесь не найдется места для нас?» «Их может быть тридцать, сорок». Моя первая мысль: парень страдает манией величия. Уж день рождения – это не свадьба. Но на плеть, которая щелкает не переставая, лошади не обращают внимания; какое мне дело, сколько человек он приглашает на свой день рождения? Если он не хочет быть со своими родителями, пусть остается. Суббота. Я еду в город. Г. не меньше расстроена, чем я. «Все же мы должны были быть там; сорок человек – дом после этого будет выглядеть, как заброшенная ярмарочная площадь». «Он снова обещал сделать уборку». «Ты его знаешь, этого не произойдет». «Может быть, это и хорошо; молодежь хочет быть среди молодежи». Поздним вечером Г. просит: «Поезжай; по крайней мере, ты хоть немного побудешь в доме; всегда сможешь убраться оттуда». Дом ярко освещен. Я едва дышу, когда вхожу в гостиную. В каждом углу горят свечи. Орет магнитофон. Тлеют сигареты. На полу, стульях, лавках – всюду молодые люди, длинноволосые, коротко стриженные, без бороды, с бородой, некоторые с дружелюбным взглядом на меня, другие с вопросом в глазах: «Чего надобно тут этому старому хрычу?» Между молодыми людьми девушки. Куда ни шагну – пустые винные бутылки, пивные банки. Некоторые пары танцуют, крепко обнявшись, другие отдельно друг от друга. На скамейке у печки мой сын, в одиночестве. Он держит в руке пустой стакан из-под водки и бормочет: «Так ты уже здесь. Мама тоже?» «Ты же не хотел, чтобы она приехала». Продолжительное убедительное кивание. Я сую в руки мальчику наш подарок; альбом репродукций Отто Дикса [28]. Тимм доставляет на мою щеку влажный поцелуй. «Спасибо! Книга потрясающая». Я спрашиваю о его подруге М. Ответ: «Должна сидеть где-то тут». Теперь девушка висит на его шее. Мне пора идти спать. Засыпаю с мыслью: почему он не представил меня своим друзьям? Вот ветер говорил перед зимой: стыдно носиться таким грязным! А потом надел чистую, накрахмаленную, белоснежную рубашку. Тимм смеется, потому что я снова возвращаюсь из леса с багажником, полным дров. Я не могу позволить себе в текущую зиму не думать уже о будущей. Имена, которые выдумывал для меня мой сын: деревянная колбаса, деревянный червь, воришка дров, ведьмина дубина, деревянная башка, деревянная глотка. Ясное утро. Солнце в раннем тумане как апельсин. Минус двенадцать градусов. Тимм выезжает со двора. Куда он так торопится в воскресенье? «Нарезать камыш для пастора; его сарай должен быть накрыт». К пастору. Какое отношение Тимм имеет к пастору? Никто из семьи никогда не соприкасался с религией. Возможно, он считает неважным информировать меня, потому что ожидает моих возражений, от которых устает. Днем Тимм входит в дом, серый, как полевая мышь, шаловливо присвистывая. Уплетает две тарелки теплого гуляша. Носится с Фридвартом. «Пастор тоже резал камыш?» «Ну конечно. Пока не пришло время идти на богослужение». И тогда я узнаю, что священник говорил с молодежью о весьма противоречивом высказывании Исаии, из главы 2: «И он будет судить среди язычников, и наказывать многие народы. Они превратят свои мечи в орала, а копья – в серпы. Отныне не поднимет народ на народ меча, и они не будут более учиться воевать». Выражаю еретическую мысль: «Встанет ли мой сын рано из постели, если секретарь FDJ позовет его на работу?» [29] Ответ: «Ведь я его совсем не знаю». «Почему тебе нет дела до этого?» «Для чего? Если он чего-то хочет, пусть приходит. И вообще, что за ерунда с расспросами?» «Я удивлен, что ты ходишь к пастору». «С ним я могу говорить, о чем угодно, он меня сразу не…» Немое согласие. Мне тоже не нравятся люди, которые ходят, как вытянутые указательные пальцы. Если кто-нибудь заявит мне: ты ошибаешься! Я подшучиваю над ним: счастье, что есть ты, который всегда прав. Сняли с деревьев скворечники, почистили. На ветки повесили несколько полосок грудинки. Соперничество птиц: синицы прогоняют черных дроздов, дрозды – соек. Тимм дома поздно. Угрюмо проглатывает ужин. «Проклятое собрание». «О чем шла речь?» «Они болтали о строительстве новой конюшни, о машинах, которые они хотят купить. Какое мне дело до этой чепухи». Мой своевольный ребенок. Что не соответствует его меркам, отвергается как чепуха или дерьмо. Тимм собрался ехать в город. Разъяренный, он возвращается домой. «Этот чертов автобус! Отправился на минуту раньше!» Я смеюсь. «Может, это ты встал с постели на минуту позже?» За деревней скирда соломы, в трехстах метрах от скотного двора. Два раза в день кран и трактор с прицепом едут на погрузку соломы. На самом деле с этой работой могли бы справиться лошадь и человек. Удобство – начало лени. Древняя еврейская мудрость: «…я увидел, что нет ничего лучше, чем когда человек находится в радости от своей работы, ибо она часть его». |