Книга Феликс и Незримый источник и другие истории, страница 22 – Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Двенадцать лет, три месяца и четырнадцать дней. Достаточно? Или тебе еще часы сосчитать?

– Ты слишком молод, чтобы принимать такие решения.

– А у тебя вообще нет права что-то решать.

– Я твой отец.

– Ну так можешь использовать свою родительскую власть надо мной. Но не над ней. Ты ей никто и звать никак!

И, обратившись к Знахарю, я злобно бросил:

– Когда я родился, она уехала от него вместе со мной. И скрыла от него наш адрес. Он был ей не нужен – ни как муж, ни как любовник. И у него нет никакого права решать за нее.

Старик задумчиво сморщил лоб:

– Я полагаю, Феликсу виднее, что нужно его матери, а что нет.

Сент-Эспри оставил в покое Маму, помедлил, не зная, что делать, потом, явно глубоко взволнованный, присел передо мной на корточки:

– Ты меня ненавидишь, Феликс?

– Слишком много чести!

У него даже навернулись слезы на глаза, так жестоко я его обидел. Ему было больно это услышать. Губы его дрожали, он был просто убит. До сих пор мне и в голову не приходило, как искренне он меня любит. Но сейчас я вдруг понял это – и почувствовал себя виноватым. Почти не сознавая, что делаю, я схватил его дрожащую руку и шепотом взмолился:

– Пожалуйста, Папа, прошу тебя, давай останемся!

Не знаю, что со мной стряслось, – до сих пор я ни разу не назвал его Папой…

Пораженный до глубины души, он посмотрел мне в глаза, вдруг крепко обнял и пробормотал:

– Ну конечно, Феликс. Это твоя Мама, тебе и решать. А я буду тебя слушаться.

И разрыдался у меня на груди, словно у него разом сдали нервы.

Еще несколько дней назад я бы торжествовал, видя, как побежденный Сент-Эспри проливает слезы; да-да, лишить его родительской власти было бы для меня величайшей радостью. И однако, в тот миг в убогой хижине знахаря я чувствовал себя таким же слабым, как он, неспособным принять решение, как он, готовым выплакать свое горе, как он, и это сознание, что я могу с кем-то разделить свои страхи, меня странным образом утешало. Поэтому, когда он захотел меня поцеловать (впервые!), я не воспротивился. Поцелуй вышел так себе – неловким, а главное, влажным, поскольку Сент-Эспри плакал, я тоже, и в соприкосновении наших мокрых щек не было ничего мужского, но я плевать хотел на то, что дал слабину: если уж мой отец – предмет восхищения толпы, идеальный мужчина, кумир женщин – разнюнился так же, как я, значит все правильно и никто мне не указ!

Итак, Папа Лум оставил Маму у себя, а нам помог с жильем.

Сент-Эспри он поселил в соломенной хижине контрабандистов, чаще занятой ящиками с чаем или сахаром, чем самими мошенниками, доставлявшими эти товары на пирогах из Мавритании. Мой отец развлекался тем, что считал пауков в паутине и летучих мышей, висевших под крышей.

– Потрясающе! – восклицал он, натирая кожу лимонной водкой. – Вот они – природные борцы с этими мерзкими комарами, всегда на посту!

Что касается меня, то Папа Лум нашел мне приют у Юсуфа, который жил в двух комнатах со своими двумя женами и семнадцатью детьми. «Там, где хватает места для девятнадцати, найдется уголок и для двадцатого!» – со смехом заявила его старшая жена Даба.

Увидев мое испуганное лицо, Знахарь положил мне руку на плечо:

– Если ты боишься, что не заснешь, я тебе помогу.

Он порылся в своих многочисленных карманах и достал гладкий кусочек дерева.

– Это эбеновое дерево, чей запах помогает обрести здоровый сон. Положи его на левую ладонь, смочи тремя каплями воды и потри, затем трижды проведи пальцами по голове, а его спрячь под тюфяк.

Ну что вам сказать? Вечером, втиснувшись в уголок между старшим из детей, парнем лет пятнадцати, и дверным косяком, я проделал указанную процедуру. И что же вы думаете: то ли меня сморило от пережитых волнений, то ли эбен и впрямь подействовал, но я заснул как убитый.

Наутро Папа Лум собрал нас – отца и меня – в своей хижине. Он хмурился и выглядел озабоченным:

– Фату всю ночь металась в лихорадке. Именно так она продолжает бороться со своей напастью, и это битва не на жизнь, а на смерть. Мы должны отвезти ее к реке.

– К реке? Зачем?

– Река была ее подругой с самого детства.

С этими словами старик протянул нам пластиковый баллон:

– Вылейте сюда воду из тех трех чаш.

И он указал на три большие чаши с чистой водой, стоявшие перед его хижиной.

– Это лунная вода.

Я внимательно обследовал воду, но не нашел в ней ничего особенного. А Папа Лум пояснил:

– За прошедшую ночь эта вода напиталась Луной. Целых десять часов Луна отражалась в ней, передавая свою силу. Лунная вода исцеляет женщин, тогда как солнечная вода лечит мужчин.

Он добавил к нашей поклаже одеяла, маленькую жаровню, пакет риса и сеточку с арахисом.

– Ох, чуть не забыл «велосипедиста»!

И он запихал в свою холщовую торбу худосочного голенастого цыпленка, уже ощипанного. Снаружи нас поджидала четверка тощих, но жилистых обитателей деревни; они сердечно приветствовали нас и уложили бледную, стонущую Маму на импровизированные носилки.

– Вперед, Архимед!

И наш отряд под предводительством желтого пса направился к реке.

Никогда я не видел Маму в таком ужасном состоянии… Еще недавно она жила хотя бы на автопилоте, но теперь и этого не было: она уже не могла ни стоять, ни сидеть, ни ходить, ни есть. Ее покинули последние силы. Таинственная немочь, изничтожившая ее разум, теперь разрушала тело.

В деревне, где мы жили, вся растительность, если не считать гигантской акации, сводилась к низкой колючей поросли, но по мере того, как мы продвигались вперед, саванна меняла свой облик – теперь вокруг было все больше пышных кустов. А через несколько часов перед нами уже высились могучие деревья – бавольники, пальмы, манго, баобабы. В других обстоятельствах я полюбовался бы разбросанными там и сям гигантскими термитниками, но сейчас, когда меня терзало горе, я смотрел на них как на кучи отбросов или на глиняные потроха – словом, как на больные, изувеченные тела, такие как Мамино.

Реку Сенегал мы заприметили еще раньше, когда ехали в машине: чаще всего она напоминала широкую автостраду, но кое-где распадалась на множество рукавов. Именно в такой речной лабиринт нас и привел Папа Лум, а вернее, Архимед, с его бодрым нравом, худыми ногами, чутким черным носом и повадками вожака стаи. Мы пересекли нечто вроде зеленой галереи, где древесные ветви смыкались над речными притоками; в просветах листвы, куда проникало солнце, кишели несметные тучи насекомых. Услышав наши шаги, в заросли метнулся бородавочник ^[13].