Книга Любовь, страница 100 – Карл Уве Кнаусгорд

— От мысли, что вдруг у нас будет еще ребенок, было так хорошо! — сказала Линда. — Я чувствовала себя счастливой и вчера, и сегодня. Как будто волна счастья внутри. Но ты так не чувствуешь. Для меня это разочарование.

— Ты ошибаешься, — сказал я. — Я тоже обрадовался.

— А сейчас нет.

— Нет. А что тут странного? У меня вообще настроение плохое.

— Потому что ты сидишь дома с Ваньей?

— В том числе.

— Тебе станет лучше, если ты будешь писать?

— Да.

— Тогда Ванье пора, видимо, отправляться в сад.

— Ты серьезно? — спросил я. — Она же еще маленькая.

Наступил пешеходный час пик, так что на мосту, а это самое узкое место прогулочного маршрута на Юргордене, мы еле шли. Линда держала коляску одной рукой. Я терпеть не мог давки, но промолчал, в контексте нашего разговора реплика на подобную тему выглядела бы особенно мелочно.

— Да, она маленькая, — сказала Линда. — Но там лист ожидания на три месяца. Ей будет уже год и четыре. Тоже не очень большая, но…

Мы дошли до конца моста, свернули влево и пошли по набережной.

— Послушай сама, что ты говоришь: с одной стороны, предлагаешь отдать ее в детский сад, с другой стороны, говоришь, что она еще мала.

— Но так оно и есть. Я считаю, что она слишком мала. Но если тебе надо работать, придется пойти в сад все равно. Бросить институт я тоже не могу.

— Это вообще не обсуждается. Я обещал сидеть с Ваньей до лета. С тем чтобы она пошла в сад с осени. И ничего не поменялось.

— Но тебе же не нравится.

— Не нравится. Но это еще не конец света. Роль злодея-мужчины, который против воли доброй женщины отправляет своего ребенка в детский сад слишком рано, токмо ради собственного удобства, меня тоже не прельщает.

Она взглянула на меня:

— Если бы ты выбирал сам, что бы ты выбрал?

— Будь выбор только за мной, Ванья отправилась бы в сад в понедельник.

— Хотя ты и думаешь, что она еще мала для этого?

— Да. Но вряд ли я буду принимать решение в одиночку.

— Конечно. Но я согласна, и в понедельник позвоню и запишу Ванью в очередь.

Мы некоторое время шли молча. Справа от нас были самые дорогие, самые эксклюзивные жилые дома Стокгольма. Престижнее адреса в городе просто нет. Вид домов полностью соответствовал этому. Они ничего не отдавали, от них ничего не исходило, и более всего они походили на крепость. Внутри располагались огромные квартиры на 12–14 комнат, это я знал доподлинно. Люстры, знать, деньги. Жизнь, о которой я не имел даже представления.

По другую руку была гавань, вода, непроглядно черная у кромки пристани, чуть дальше — с белыми барашками. Под тяжелым, темным небом массив зданий напротив воды казался щелью света посреди глухой серости. Ванья канючила и вертелась в коляске и в конце концов завалилась на бок. От этого она стала нудить еще больше. Когда Линда наклонилась, чтобы посадить ее прямо, Ванья решила было, что сейчас ее вынут из коляски, а когда оказалось, что ничего подобного, зарыдала от несправедливости.

— Притормози, — попросила Линда. — Я посмотрю, нет ли у нас с собой яблока или чего-нибудь.

В сумке нашлось яблоко, и все возмущение как рукой сняло. Довольная Ванья грызла зеленое яблоко, а мы продолжали путь.

Три месяца — значит, май. То есть я отвоюю не больше двух месяцев. Но все равно лучше, чем ничего.

— Возможно, мама согласится взять на себя какие-то дни в постоянном режиме, — сказала Линда.

— Было бы чудесно.

— Спросим ее завтра.

— Что-то мне подсказывает, что она согласится, — сказал я и улыбнулся.

Если детям требуется помощь, Линдина мама бросает все и мчится на выручку. И если раньше этому были какие-то пределы, то с рождением внучки они исчезли. Ванью она боготворит и готова ради нее абсолютно на все.

— Теперь ты рад? — спросила Линда и погладила меня по спине.

— Да, — сказал я.

— Она уже будет гораздо старше, — продолжала Линда. — Год и четыре. Не так уж и мало.

— Турье пошел в сад в десять месяцев, — сказал я. — Без видимого ущерба для себя.

— И если я правда беременна, то рожать в октябре. Очень кстати, если жизнь Ваньи к этому времени наладится.

— Я думаю, ты беременна.

— Я тоже так думаю. Нет, я знаю. Прямо со вчерашнего дня знаю.

На площади у «Драматена», пока мы ждали зеленый светофор, пошел снег. Ветер лип к крышам домов и углам стен, голые ветки гнулись, вымпелы и вывески трещали. Бедных летящих птиц сносило ветром, они беспомощно проплывали у нас над головой. Мы дошли до площади в конце Библиотексгатан, где в невинные семидесятые разыгралась однажды драма с заложниками, потрясшая всю страну и породившая термин «стокгольмский синдром», свернули в боковую улицу, чтобы дойти до «НК», где мы собирались купить еду на вечер.

— Если хочешь, идите с ней домой, а я все куплю, — сказал я, зная нелюбовь Линды к магазинам и торговым центрам.

— Нет, я хочу с тобой остаться, — сказала она.

Мы на лифте спустились на нижний этаж, купили cальсиччи, помидоры, лук, зелень петрушки, два пакета ригатони, мороженое и замороженную ежевику, поднялись этажом выше и взяли в винном магазине пакет белого вина для соуса, пакет красного и маленькую бутылку коньяка. Я прихватил по дороге свежие норвежские газеты, «Афтенпостен», «Дагбладет», «Дагенс нэрингслив» и «ВГ» плюс «Гардиан» и «Таймс», для чтения которых мне, возможно, хотя не точно, удастся выкроить часок в выходные.

Домой мы пришли в час без нескольких минут. На привести квартиру в порядок, то есть убрать и вымыть ее, ушло ровно два часа. Плюс обнаружились завалы грязной одежды в стирку. Но время нас не поджимало, Фредрик и Карин должны были прийти только к шести.

Линда посадила Ванью в высокий стул и согрела в микроволновке банку детского питания, а я собрал все мешки с мусором, в том числе из ванной, где Ваньиными подгузниками не только было забито ведро, так что крышка стояла вертикально, но они штабелем лежали на полу, и понес все это в мусоросборник на первом этаже. Поскольку был конец недели, все контейнеры были забиты доверху, я открыл все крышки и начал скидывать куда что положено: сюда бумагу, туда непрозрачное стекло, отдельно прозрачное, затем пластик, дальше металл, потом пищевые отходы. Как всегда, я невольно отметил про себя, что в нашем доме пьют немало: существенную часть картона составляли винные пакеты, а почти все стекло представляло собой винные и водочные бутылки. Кроме того, вечные стопки журналов, дешевые вкладыши в газеты и солидные глянцевые тематические журналы. Самыми ходовыми в этом доме были мода, интерьер и устройство загородного дома. В углу по короткой стене была наспех заделанная дыра в том месте, где недавно ночью кто-то пытался пробраться в соседний парикмахерский салон. Я чуть не застукал их на месте преступления: как-то утром я проснулся в пять, вышел на площадку с чашкой кофе в руках и сразу услышал сирену сигнализации из салона. Внизу охранница разговаривала по телефону. Увидев меня, она закончила разговор и спросила, не из этого ли я дома. Я кивнул. Она сказала, что только что совершен взлом парикмахерского салона и что полиция уже едет. Я вместе с ней зашел в велосипедный чулан, дверь в него была взломана, и увидел полуметровую дыру в гипсокартонной стене. У меня вертелись на языке шутки о тщеславности воров, но я смолчал: шведка, она или не поняла бы меня, или не поняла, что смешного в моей шутке. Вот к чему приводит здешняя жизнь, думал я, закрывая крышки баков и толкая дверь подъезда, чтобы выйти покурить на улице, — я стал меньше говорить. Я покончил с простыми ситуативными беседами, вроде переброситься парой фраз с продавцом в магазине, официантом в кафе, кондуктором в поезде, с незнакомым человеком при случайном взаимодействии. Одним из самых первых приятных ощущений, когда я приезжал в Норвегию, было как раз возвращение непринужденности, открытости в общении с незнакомыми людьми; у меня сразу плечи расслаблялись. А вторым — что мне легко разобраться в соотечественниках; оно почти переполняло меня, едва я входил в зал прилета в Гардемуене: вот человек из Бергена, а тот из Тронхейма, вот из Арендала, а та, наверно, из Биркеланна? И то же самое относительно всех нюансов социального портрета человека. Кем человек работает, из какой он среды, все становилось очевидным через пару секунд, а в Швеции все было покрыто мраком. Я терял таким образом целый мир. Как умудряются люди прижиться в африканской деревне? Или японской?