Книга Лживая взрослая жизнь, страница 70 – Элена Ферранте

— Мы с ним едва знакомы, — возразила я.

— Он симпатичный?

— Очень.

— Правда, что он из Неаполя?

— Да, но не из Вомеро, он родился в простом районе.

— Все равно из Неаполя.

— Да.

— Что он изучает?

— Смирение.

Мариано растерялся:

— Смирение?

Казалось, он разочарован и одновременно крайне заинтересован. Где-то в голове у него уже рождалась мысль, что, возможно, стоит срочно пораздумывать о смирении.

— Смирение, — подтвердила я.

Мариано со смехом обратился к маме:

— Понятно, Нелла? Твоя дочь утверждает, что едва знакома с Роберто Матезе, а потом обнаруживается, что он беседовал с ней о смирении.

Я долго ела, периодически трогая волосы, чтобы понять, крепко ли они держатся на голове: я то поглаживала их, то тянула. Поев, я поднялась и сказала, что иду умываться. Мариано, который все это время болтал без умолку, считая, что так он развлекает нас с Неллой, спросил с обеспокоенным видом:

— Ты знаешь про Иду?

Я помотала головой; в разговор вмешалась мама:

— Ее оставили на второй год.

— Если у тебя найдется время, — сказал Мариано, — побудь с ней. У Анджелы все хорошо, вчера утром они с приятелем уехали в Грецию. Иде нужна компания и утешение, она все время читает и пишет. Поэтому она и провалила экзамены: читает, пишет, а уроки не делает.

Скорбные физиономии Мариано и мамы меня бесили, я сказала:

— Зачем ее утешать? Если не превращать это в трагедию, Иде не потребуется утешения, вот увидите.

Я закрылась в ванной, а когда вышла, дома царила полная тишина. Я прижалась ухом к двери маминой комнаты: ни вздоха. Приоткрыла ее: никого. Очевидно, Нелла и Мариано решили, что я повела себя невежливо, и ушли, даже не крикнув: “Пока, Джованна!” Тогда я позвонила Иде, трубку поднял отец.

— Вот молодец! — радостно воскликнул он, услышав мой голос.

— Это ты молодец: теперь директриса тебе все докладывает.

Он довольно рассмеялся.

— Она не такая уж противная.

— Ха!

— Я знаю, что ты была в Милане в гостях у Матезе.

— Кто тебе сказал?

Отец ответил далеко не сразу:

— Виттория.

Не веря своим ушам, я воскликнула:

— Вы созваниваетесь?

— Бери выше: вчера она к нам приходила. У Костанцы есть подруга, которой нужна круглосуточная помощница, и мы подумали о Виттории.

Я тихо сказала:

— Значит, вы помирились.

— Нет, с Витторией невозможно помириться. Но годы идут, мы стареем. И потом: ты же сама, шаг за шагом, предусмотрительно выстроила между нами мостик. Ты хорошо ладишь с людьми, вся в меня.

— Я тоже буду соблазнять школьных директоров?

— Нет, это совсем другое. Как все прошло с Матезе?

— Тебе Мариано расскажет, я уже перед ним отчиталась.

— Виттория дала мне его адрес, хочу ему написать. Сейчас трудные времена, достойные люди должны поддерживать друг друга. У тебя есть его телефон?

— Нет. Позовешь Иду?

— Ты со мной даже не попрощаешься?

— Пока, Андреа!

Он помолчал секунду, которая показалась мне вечностью.

— Пока.

Я услышала, что он зовет Иду тем же голосом, которым, много лет назад, когда звонили мне, звал к телефону меня. Ида подошла мгновенно. Она сказала мрачно, почти шепотом:

— Помоги мне вырваться из этого дома!

— Через час на вилле Флоридиана.

2

Я отправилась ждать Иду у входа в парк. Она примчалась взмокшая, с набитой черной сумкой — собранные в хвост каштановые волосы, пухлые губы, высокие округлые скулы, худая как тростинка. Ида заметно вытянулась по сравнению с тем, какой была несколько месяцев назад. На ней были черная мини-юбка и полосатая майка. Мы нашли скамейку в тени. Ида сказала, что счастлива из-за того, что провалила экзамены: она мечтала бросить школу и заняться писательством. Я напомнила ей, что меня тоже заваливали на экзаменах, но я не радовалась, а, наоборот, страдала. Она с вызовом взглянула на меня:

— Тебе было стыдно, а мне не стыдно.

Я ответила:

— Мне было стыдно, потому что стыдно было моим родителям.

— А мне наплевать на то, что им стыдно, им и так есть чего стыдиться.

— Они напуганы. Боятся, что мы окажемся их недостойны.

— А я не хочу быть достойной, я хочу быть недостойной, хочу плохо кончить.

Она рассказала, что чтобы почувствовать себя плохой, преодолела отвращение и сходила на свидание с человеком, который работал у них в саду, — женатым, с тремя детьми.

— Ну и как? — спросила я.

— Жуть какая-то. У него изо рта воняло, как из сточной канавы, и он все время шептал всякие гадости.

— Зато ты удовлетворила любопытство.

— Это да.

— А теперь успокойся и постарайся не портить себе жизнь.

— И как же мне успокоиться?

Я предложила ей вместе съездить в Турин, в Венецию. Она ответила, что предпочитает другой город — Рим. Я настаивала на Венеции, догадавшись, что проблема не в самом городе, а в Тонино. Оказалось, Анджела рассказала Иде о пощечине, о том, что Тонино до того разъярился, что сам не понимал, что творит. “Он ударил мою сестру”, — сказала Ида. “Да, — ответила я, — но главное — он все-таки старается вести себя, как надо”.

— С моей сестрой у него не особо получилось.

— Ну, он старался куда больше ее.

— Ты решила потерять девственность с Тонино?

— Нет.

— Можно я подумаю, а потом отвечу?

— Да.

— Я хочу уехать туда, где мне будет хорошо и где я смогу писать.

— Ты хочешь описать свое приключение с садовником?

— Я уже это сделала, но тебе читать не стану: ты еще девственница, прочитаешь — и у тебя пропадет всякое желание заниматься этим.

— Тогда почитай что-нибудь еще.

— Серьезно?

— Да.

— Есть одна история, которую я давно хочу тебе прочитать.

Она порылась в сумке, достала тетрадки и отдельные листочки. Выбрала тетрадь с красной обложкой, нашла то, что искала. Несколько страничек, история про неосуществленное желание. У двух сестер была подруга, которая часто у них ночевала. Она больше дружила со старшей, а не с младшей. Старшая обычно ждала, пока младшая уснет, чтобы перейти в постель к подруге и проспать ночь вместе с ней. Младшая боролась со сном, ей было обидно, что старшие ее не берут в свои игры, но в конце концов она засыпала. Но однажды она притворилась, что спит, и, лежа в тишине, слушала, как они шепчутся и целуются. С тех пор она всегда притворялась, чтобы подсматривать за ними, а когда старшие наконец-то засыпали, тихонько плакала: ей казалось, что никто ее не любит.