Книга Плачь, принцесса, плачь, страница 66 – Ульяна Соболева, Вероника Орлова

— И в чем это проявлялось?

— Пациент разговаривал сам с собой. Изначально про себя, и мы видели, как он шевелил губами и активно жестикулировали руками, а после — и вслух… он не просто беседовал, а вел полноценные диалоги. То есть задавал себе вопросы и сам же отвечал на них. Затем при наших беседах я начал замечать, что далеко не всегда передо мной сидит Константин Туманов, все чаще я вел беседы с его другом — Адамом Гордеевым.

— Его кто-то навещал?

— Да, пару раз приезжал этот самый Гордеев, я сам давал разрешение на посещения именно этого человека. Он писал письма своему приятелю, привозил передачи. Хороший парень. Обладал потрясающей харизмой и располагал к себе. Жаль, был тяжело болен.

— Чем? — я стиснула пальцами столешницу.

— Последняя стадия онкологии. Ему не так много оставалось, и со временем длительные поездки начали даваться с трудом.

— А что говорил сам Туманов по поводу обвинения? Он смирился?

— Нет. О, нет. Он анализировал каждую секунду и мгновение. Ситуация его не отпускала. Он продумывал каждый шаг участника этой трагедии, расписывал на бумаге и показывал мне. Вы знаете, он же был гением. Мог решить в уме самую сложную математическую задачу, сложить и разделить такие числа, от которых у вас зарябило бы в глазах. Он ремонтировал наши старые железяки, устанавливал новые программы.

— Вы записывали ваши разговоры?

— Конечно. Я записывал. Как и с любым другим пациентом.

— А можно на них взглянуть?

— К сожалению, нет. Архив сгорел несколько лет назад.

— Если вы считали, что Туманов страдал психическим расстройством, зачем вы выписали его из клиники?

Врач достал из ящика стола мешочек с очищенными грецкими орехами.

— Будете?

Я отрицательно качнула головой, и он зашуршал целлофаном, развязывая мешок.

— Я и не выписывал. Ему отказали в повторном слушании. Адвокат больше не захотел его вести, а государственный написал прошение, но получил отказ. Кстати, думаю, адвокат мог бы многое вам рассказать о том деле. Хотя, сейчас он довольно известный. Вряд ли станет ворошить прошлое.

— Вы говорите, что Туманов был не опасен, а вам известно, что при побеге он убил своих конвоиров?

— Заметьте, я сказал, что не опасным он вошел в стены этого здания. И да, убил. Жестоко убил. Если бы он был жив, я бы охарактеризовал его, как жестокого и хладнокровного преступника, опасного для общества. У Туманова было обостренное чувство справедливости. Я бы сказал — фанатичное. Именно оно и беспокоило меня всегда.

Я задала еще несколько вопросов о Косте и собралась уходить. Я хотела немедленно поговорить с Димой, надеялась, что он расскажет мне о том деле. Ведь он был адвокатом Туманова и ему, наверняка, известны все подробности. Я встала из-за стола, поблагодарив врача, а потом вдруг неожиданно для себя спросила:

— А его можно было бы вылечить?

— От чего? От обостренного чувства справедливости?

— Нет, — я нахмурилась, — от его заболевания.

— Как я вам и сказал, психиатрия — это неизведанная бездна. Что-то мы изучили, что-то до сих пор неподвластно нам. Я бы не сказал, что излечение возможно… но долгая ремиссия — очень даже. Наверное, помимо соответствующего медикаментозного лечения, покой, семья, любовь женщины, дети. То, что лечит любого из нас — счастье. То, чего у него никогда не было. Люди лечат людей и… они же их и калечат. Вот такой круговорот природы.

Я направилась к двери, когда он вдруг окликнул меня:

— Подождите. Одну минутку. Ответьте на один вопрос… Зрение ни к черту. Я все пытался сосчитать… он мне писал, что у вас на носу восемь веснушек. Их восемь?

Я резко обернулась и почувствовала, как сильно захватило дух. Антон Евсеевич стоял возле шкафчика с лекарствами и что-то доставал с верхней полки.

— Восемь, — тихо ответила я и на негнущихся, ватных ногах подошла к врачу. — А он мне сказал, что вы непременно придете, и просил передать это вам.

Я взяла из его пальцев флэшку и сжала её в потной ладони.

Врач вернулся за стол и поудобней устроился в кресле, кутаясь в плед:

— Отопление ни к черту. Буду жалобу писать.

— Это вы ему помогали? — спросила я.

— Нет. Зачем? Не всегда нужно кому-то помогать. Иногда достаточно просто не мешать.

— Чему? — сипло спросила я.

— Правосудию.

* * *

В город вернулась уже за полночь. Неслась по ночным улицам, как ненормальная. Я несколько раз упрямо набрала номер Джокера, но абонент был вне зоны доступа. Хорошо. Не говори со мной. Я потом тебя найду. Обязательно найду. И мы опять поговорим. Я не собираюсь от тебя отступаться.

В ярости позвонила Диме, но и он мне не ответил. Я вдавила педаль газа, сворачивая на знакомую улицу в дорогом районе. Пусть не отвечает, сегодня я нагряну в гости без приглашения. Имею полное право, я все же его сестра. Пусть мы и общаемся по семейным праздникам, когда отец заставляет нас садиться за общий стол и делать вид, что мы полноценная семья и рады друг друга видеть.

Проехав несколько кварталов, увидела вдалеке беспрерывно мигающий неоновый сине-красный свет. Внутри зародилось чувство беспокойства. Наверное, каждый в жизни испытывал это гнетущее ощущение надвигающейся катастрофы. Когда что-то внутри орет и мечется в ожидании очередного кошмара. У дома Димы стояли несколько «скорых» и три полицейские машины. Я бросила свой автомобиль у обочины и побежала туда, расталкивая людей, подбираясь к растянутой ленте, но меня перехватили полицейские. Сдерживая за руки, оттаскивая назад. Остекленевшим взглядом я смотрела, как из дома на носилках выносят два тела, прикрытых окровавленными простынями. Рванулась еще раз, закричала, впиваясь пальцами в дутые куртки полицейских. Где-то раздавался треск рации.

— Убийство и самоубийство. Убирайте журналистов. Никаких интервью. Никакой информации.

Крики справа заставили вздрогнуть:

— Это сестра убитого. Это Мирослава Белозерова. Там. Возле полицейских. Ее не пускают в дом. Снимайте! Берите лицо крупным планом. Мирослава Лазаревна, что вы знаете о случившейся трагедии? Почему ваш отец застрелил Дмитрия и покончил с собой? Ответьте нам!

Что они говорят?! Бред какой-то. Отец мертв? Дима мертв? Этого не может быть. Я же говорила с мамой утром… я же говорила с ней и слышала голос отца.

К горлу подступила тошнота, мимо проехали первые носилки, и мне удалось вырваться из хватки полицейского, подбежать и сдернуть простынь. Я не закричала и даже не вздрогнула, когда посмотрела в застывшие глаза Димы. Опустила взгляд к груди, где на белой рубашке отчетливо виднелась черная дырка, вокруг которой расползлось багровое пятно.

Кто-то подхватил меня под руки и только тогда я поняла, что медленно оседаю на землю.