Книга Ненависть или Нежность, страница 33 – Дина Дэ

– Какого хрена?!

Руслан оттолкнул Глеба и с яростью прорычал:

– Она не та, за кого себя выдает. Раскрой уже глаза!

– Убирайся! – тяжело дыша, процедил Глеб.

Руслан сверкнул глазами.

– Когда ты остынешь, мы поговорим, – зло бросил он и, полоснув меня ненавидящим взглядом, направился к выходу. Алена посеменила за ним.

Я продолжала сидеть на стуле, неестественно выпрямив спину. Бокал с вином треснул в моей побелевшей руке.

Глеб подошел ко мне и аккуратно забрал из руки фужер.

– Лисаааа… – тихо позвал он.

Я подняла голову и посмотрела на мужчину. В серых глазах я увидела сочувствие.

– Не смей жалеть меня, – бесцветным голосом сказала я.

– Жалость – это не про меня, – горько усмехнулся Глеб. – Всё гораздо хуже. Похоже, я влюбился в тебя, как пацан.

Меня начал разбирать нервный смех. В какой-нибудь другой реальности я была бы рада услышать эти слова от Глеба. В том несуществующем мире мы были бы обычной парой. И я была бы счастлива и влюблена. Где-то глубоко внутри заныло, заворочалось ершистое, колючее, спящее…

– Это пройдет, – безжизненно проговорила я, вставая со стула.

Глеб схватил меня за плечи и слегка встряхнул.

– Я просто так слов на ветер не бросаю, Алиса, – почти зло отчеканил он, глядя мне в глаза.

В непривычно серьезных глазах Глеба я видела, как ему тяжело. Нелегко осознавать, что ты уже не принадлежишь себе целиком. Теперь частичка тебя в руках другого. Это пытка.

Я смотрела на мужчину и думала о том, каково это быть с ним. По-настоящему. Просыпаться вместе каждое утро, ссориться по пустякам, готовить ему завтрак, переживать, если он задерживается на работе, смущаясь, признаваться в любви…

Что я могла дать Глебу взамен? Ничего. У меня ничего не было за душой. Только ночные кошмары, изуродованное сердце и снежная пустыня внутри. Вряд ли Глеб сможет принять меня такой. Он захочет переделать меня, исправить, насильно заставить радоваться жизни и любить его.

Нет.

– Пойдем в спальню, – ровно проговорила я, погладив мужчину по щеке.

Глеб пристально смотрел на меня. Не такой реакции на свое признание он ожидал.

– Иди. Я подойду позже, – мрачно сказал он.

Я равнодушно пожала плечами и пошла в спальню. Закрывшись в ванной комнате, я позвонила своему отчиму. Он единственный, кто принимал меня такой, какая я есть – исковерканной, убогой, обезображенной изнутри. Потому что и сам мало напоминал человека.

– Ты любил маму? – спросила я, услышав сухой голос Николая.

– Ты там напилась что ли? – подозрительно протянул отчим.

Судорожно сжимая телефон в руке, я медленно сползла на пол.

– Просто ответь мне.

– Это всего лишь слова. От них нет толку, – отрывисто проронил Николай.

– А в чем есть смысл? В поступках? – глубоко внутри заклокотал истерический смех.

– Да.

– А о чем говорят твои поступки?

Я словно сорвала кровоточащую болячку, которую годами прятала под пластырем, задабривала целебными мазями. Только она не заживала. Тринадцать долбаных лет…

Я завороженно вслушивалась в молчание по ту сторону трубки. Отчим молчал всегда. Молчал, когда мать со смехом обнимала его и признавалась ему в любви. Молчал, когда она плакала, доведенная его равнодушием. Отчим не проронил ни слова, когда застал на кухне моего отца с ножом. К тому времени мать уже была мертва.

В тот день Николай молча подошел к обезумевшему мужчине, взял у него из рук нож и, не проронив ни звука, коротким сдержанным движением полоснул по горлу убийцы. Отчим зарезал моего отца у меня на глазах. Он знал, что я всё видела. Он хотел, чтобы я видела. Это был единственный способ доказать, что он любил ее…

Помолчав, отчим жёстко отрезал:

– Единственный человек, которого я любил, мертв. Теперь все мои поступки руководствуются чувствами прямо противоположными.

Невидящим взглядом я уставилась в блестящую кафельную стену. Годами копившиеся слезы комом застряли в груди. Каждый вздох причинял острую боль. Но глаза оставались сухими. Слишком долго я убеждала себя в своей силе.

– А за что ты МЕНЯ наказываешь?

Я не узнавала своего голоса. Яростный, кипящий, клокочущий. Я готова была крушить и ломать всё вокруг. Ради чего всё это? За что? Я уже не поверну время вспять. Я не излечу своих ран. Я навсегда останусь уродом. Но мне нужно было понять. За что со мной так?

Почему никто не пожалел ту двенадцатилетнюю девочку, не подумал о ней? Почему отчим взвалил на меня этот груз и выбрал в качестве немого свидетеля своей мести? Почему он продолжал выворачивать меня и после этого? Вмешивал в свои темные делишки, превращал в бездушную суку… За то, что мамы нет, а я есть?

Николай равнодушно ответил:

– Тебе нужно было кого-то ненавидеть. Это стало твоей точкой опоры. Иначе ты бы сломалась.

Опережая слезы, наружу вырвался смех.

– То есть все эти годы ты спасал меня? Занимался долбанным психоанализом? Как же я тебя ненавижу!

Последнюю фразу я прошипела сквозь слезы. Они не приносили облегчения, они опустошали. Я сбросила звонок и отшвырнула от себя телефон.

Сжавшись на полу, я обняла себя за колени и уткнулась лицом в джинсы. Стараясь не двигаться, я убаюкивала разрывающую боль внутри. Я потеряла счет времени.

Очнулась я от стука в дверь.

– Алиса, открой! – обеспокоенно позвал меня Глеб.

Я выпрямилась и провела рукой по уже высохшему лицу. Придерживаясь за стену, я встала. Мне показалось, что за эти минуты я постарела на пару десятков лет. Я бросила взгляд в зеркало и даже удивилась, что оттуда на меня осмотрела всё та же осунувшаяся двадцатипятилетняя девушка.

Я вышла из ванной. Глеб перегородил мне путь. Он обхватил меня руками и, наклонившись, уперся лбом в мой лоб.

– Лиса… – выдохнул мужчина, в его серых глазах плескалась горечь.

Внутри нестерпимо заныло, защипало. Я отгородилась ресницами. Мои ладони безвольно легли на мужскую грудь.

– Посмотри на меня, – прошептал Глеб.

Дрогнув, я открыла глаза. На усталом мужском лице проступила щетина, под глазами пролегли тени, губы болезненно изогнулись.

В сердце плеснуло и отхлынуло незнакомое тягостное чувство, оставив после себя ледяной ожог. Кончиками пальцев я несмело, словно слепая, коснулась колючей щеки. Тяжело вздохнув, Глеб накрыл мою руку большой ладонью и прижал к себе крепче.

Нахмурив лоб, словно ему причиняло боль каждое произнесенное слово, Глеб начал тихо говорить: