Книга Поселок на реке Оредеж, страница 44 – Анаит Григорян

Светка снова хихикнула, но Комарова вместо того, чтобы огрызнуться, ответила просто: «Не боись, не заблудимся». Костик улыбнулся – как ей показалось, снова заискивающе, будто ему хотелось с ней подружиться.

– Ну ладно, в общем… – опустив глаза, буркнула Комарова. – Увидимся еще, будь здоров…

– И тебе не болеть.

«Тьфу ты, вот же дурак какой. Дурак и есть. Жердь белобрысая».

Ленка шла насупившись и сунув сжатые в кулаки руки в карманы.

– И ничего он такого не сделал… чё вот ты сразу?

– Ну, извини, что твою жердь обидела.

Ленка хотела что-то ответить, но передумала и промолчала. От станции к плотине вели две дороги: одна шла через поселок и была когда-то заасфальтирована, а теперь мелкие прыгали с одного островка асфальта на другой, представляя, что между островками не песок, а огонь; вторая, по которой Комаровы решили вернуться, петляла через лес и была почти заброшена. Лес здесь был темный и влажный, и в него не ходили: грибов и ягод в нем было немного, зато было полно бурелома и глубоких ям, в дождливое время заполненных водой. Бабка говорила, что эти ямы – воронки от упавших во время войны бомб и что некоторые бомбы не разорвались и так и лежат в земле под мхом и пушицей, ждут своего часа.

– Ка-ать…

– Чего тебе?

Ленка остановилась, обхватила себя руками за плечи и поежилась, хотя было почти так же жарко, как вчера.

– Ты чего на Костика злишься? Он же не сделал ничего.

– Да ничего я не злюсь… – Комарова подумала немного и решила спросить прямо. – Он что, тебе нравится?

– Да ничё он мне не нравится. – Ленка покраснела. – Ты чё такое выдумала?

– Нравится. Я же вижу, что нравится. Я тебя что, не знаю?

– Ничё он мне не нравится! – Ленка дернула сестру за рукав, а потом изо всей силы ударила кулаком в плечо. Вскрикнув от неожиданной боли, Комарова развернулась и обеими руками толкнула Ленку в грудь: та не удержалась на ногах и, покачнувшись, плашмя упала в пыль: было ясно, что она не ушиблась, но в глазах у нее стояли злые слезы, которые через мгновение потекли по щекам.

– Ничё он мне не нравится! – заорала Ленка, сидя в пыли. – Дура ты! Дура! Собака паршивая!

– Сама ты дура и собака! – огрызнулась Комарова и наклонилась, чтобы помочь Ленке подняться, но та оттолкнула ее руки.

– Дура! Собака! Вот тебе, вот, поняла! Вот тебе! – Ленка от обиды несколько раз ударила ладонями по пыльной земле и разревелась уже в полную силу – с соплями и судорожными всхлипываниями.

– Ну и сиди тут! Пусть тебя твой Костик поднимает!

Комарова развернулась и быстро зашагала по дороге. Через некоторое время Ленка ее догнала: она уже не ревела, только громко шмыгала носом и утиралась кулаком.

– Ну чё ты сразу, Кать? А? Чё вот ты сразу?

Комарова уставилась себе под ноги и не стала отвечать. Девять месяцев в году поселок был точно вымерший, но летом приезжало много дачников: большей частью уже знакомых, хотя случались и новые, как вот этот долговязый Костик, которому лет двенадцать, как Комаровой, или даже тринадцать, и непонятно, зачем он водится со всякой мелюзгой. Хотя вон Ленке всего девять, а вертлявости хватит на все четырнадцать. Бабка Женька говорила про нее: «Молодая да ранняя». Комарова сплюнула. Хотелось курить, но самокрутки все закончились, а сделать новые она с утра поленилась. В поселке болтали, что сестры Каринка и Дашка, жившие на той стороне Оредежи, путались со своими дачниками и что Каринка даже была однажды беременна и ездила в город делать аборт. Сестер за это называли бесстыжими, но, скорее всего, ничего такого не было, а было то, что Каринка с Дашкой смотрели фильмы после полуночи и носили чулки, которые каким-то хитрым образом подвязывали к трусам, чтобы не сползали, и красились дешевой вонючей помадой, которая продавалась в ларьке возле станции и от которой у Комаровой, когда она попробовала накрасить ею губы, пошла сыпь по всему лицу. И еще однажды они оторвали от выходных туфель своей матери два кожаных цветочка с голубыми бусинами в центре – по цветочку с каждой туфли, прицепили эти цветочки к волосам и прогуливались целый день по поселку, а вечером мать их поймала и отлупила так, что слышно было по обе стороны реки.

– Говорят, прошлой осенью в этом лесу мужик на мине подорвался… – начала Ленка. – Хотел подосиновик сорвать и на мине подорвался, потом его руки нашли на одной сосне, а голову – на другой, а все остальное вообще не нашли.

– Нет в этом лесу подосиновиков. Опенок можно найти или оленьи рожки.

– Да есть же, я сама видела…

– Чего ты там видела, подосиновики?

– И белые видела.

– Все ты врешь.

– И ничего я не вру.

– Он пьяный был.

– Трезвый он был! – разобиделась Ленка. – Чё сразу пьяный? Чё уже, только пьяный может в лес за грибами пойти?

– Да ты сама все время говоришь, что наши пьяные, а вот твои городские…

– Ничего он не пьяный был, – уперлась Ленка. – И ничего я такого сама не говорю.

Комарова пожала плечами. Спорь не спорь, а поселковые мужики действительно ходили в лес в основном пьяные и возвращались обычно без грибов, но с битыми мордами. Отца Сергия, который настаивал на том, что пьянство – такой же грех, как курение, даже хуже, никто не слушал, а некоторые возражали, что его предшественник, отец Александр, сам был не дурак выпить, – правда, Александр и умер от пьянства, полезши после двух стаканов водки чинить что-то на крыше, упав и сломав себе позвоночник. После этого он еще много дней лежал и мучился, а когда помер и его хоронили, Сергий не сумел прочитать ни «Последование по исходе души», ни «Трисвятое»: только стоял, закрыв лицо руками, и плакал, пока Татьяна не увела его домой.

– А даже если и нравится мне Костик, чё с того? Тебе жалко, что ли? – завела вдруг Ленка.

– Там, в лесу, – Комарова махнула рукой в сторону обочины, – в земле полно бомб лежит. Может, тот мужик на одной из них подорвался. Бабка говорила, тут тяжелые бои в войну шли.

Ленка недоверчиво фыркнула.

– Немцы, когда отступали, все за собой жгли, – продолжала Комарова. – Они и церковь хотели взорвать, потому что у наших там был склад боеприпасов.

– А священник тогда где был?

Комарова промолчала: ей не хотелось рассказывать, что священника, отца Алексия, большевики сами же и расстреляли вместе с его семьей в тридцать седьмом году. Попадья, которую тоже звали Татьяной, как жену отца Сергия, когда пришли ранним утром и вывели на улицу одиннадцать ее детей, выскочила из дома в одном исподнем и, крича, бросалась от одного своего ребенка к другому, пытаясь закрыть их своим широким телом. Потом их всех вместе свалили в большую яму и кое-как засыпали землей. Бабка, когда про это рассказывала, сама чуть не плакала, но крепилась, поджимала губы и говорила, чтобы Комарова ни в коем случае не передавала младшим.