Онлайн книга «Танкист из штрафбата»
|
А завфермой понял, что разыграл проверяющих, и говорит: «Да брось ты, Филиппович, вечером на собрании это обсудим». Секретарь ничего не понял, но на всякий случай вопросов больше не задавал. Потопталась делегация на ферме и свалила на официальный обед. Тут в избу с шумом заявился Руслик: – Командир, пора менять постового, третий час пошел. – Непорядок, – согласился Родин. – Что там, Деревянко заснул, что ли? Иван встал из-за стола, первым пошел к сараю, за ним – Татьяна Матвеевна, Сидорский. Баграев остался на улице. Иван первым зашел в сарай и, услышав негромкий голос Саши, показал знаком: тихо. – «Я вас люблю, хоть и бешусь, хоть это труд и стыд напрасный, и в этой глупости несчастной у ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам… Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам болезнь любви в душе моей…» Иван вдруг увидел, как изменилось лицо хозяйки: это был не испуг, а мимолетная тень тревоги. Она ничего не сказала и ушла в хату. Сидорский не удержался, вполголоса констатировал: – А наш пострел и тут успел. Время зря не терял. Всех гвардейцев обошел на повороте. А Саша, не подозревая, что появились новые слушатели, продолжал все более проникновенно и страстно: – «И, мочи нет, сказать желаю, мой ангел, как я вас люблю!.. Ваш легкий шаг, иль платья шум, иль голос девственный, невинный, я вдруг теряю весь свой ум…» Сидорский вопросительно глянул на командира и тихо произнес: – Иван, Руслик стынет на посту… Пока этот жучара обольщает девчонку. – Не суетись, – шепотом успокоил его Иван. – Немного еще осталось… Кирилл даже глаза выпучил: – Чего немного? – До красивого финала. – Какого еще финала? Девчонке семнадцать лет! Родин приложил палец к губам. Саня и Катюша сидели рядышком на овчине. Он все читал по памяти обещанный романс великого поэта «Признание». Было прохладно, они как-то вполне естественно прижались друг к другу плечиками. Катя давно сбросила свою косынку, и ее чудные соломенные волосы волнами рассыпались по плечам. А у Саньки уже отрос ежик, он серебрился в свете луны, заглядывающей в оконце. Они вдруг стали удивительно похожи, как брат и сестра, но, кроме нежного светила это приметить никто не мог. – «…сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд все может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» Саша прочел последние строки с настоящей грустью, уж таково было волшебство этих слов, что все страдания поэта воспринимаются как свои. И смуглый облик кудрявого Пушкина будто бы появился и исчез, как легкий ветер… Катя вздохнула, подумала о чем-то своем, затаенном и несбыточном… – Какие чудные стихи… – тихо и восторженно сказала она. – Романс… Спасибо… Она поцеловала его в щеку, Саня не противился, на «губки алые» не рассчитывал и не настаивал. Вот тут и раздался предупредительный кашель. С таким тактом и, главное, вовремя, мог кашлять только сержант танковых войск Сидорский. Саня мигом вскочил: «Совсем забыл, дурья башка, что надо менять на посту Руслана!» Не считая ступенек, в мгновение ока очутился на земле. – Запомни, рядовой Деревянко, на войне, если ты будешь забывать о ней даже на минуту, она сама о себе напомнит, да еще как! Марш на пост, меняй Баграева. Два часа будешь стоять! – приказал Родин. – Есть! – подавленно ответил Деревянко и уже через минуту в тени кустарника в плащ-палатке и с автоматом исправно нес службу. Но ему повезло: не отстоял он и полчаса, как поступил приказ: готовиться к ночному маршу. А это значит, что на часах может стоять кто угодно, только не механик-водитель, потому что, не дай бог, в пути случится поломка – голову отвинтят и на место не поставят. Саня с радостью бросился к своей машине, поскольку простое стояние с автоматом он на дух не переносил. И тут же погрузился в знакомый мир узлов и механизмов. – Саша, можно тебя отвлечь? – услышал он голос Кати. – Один момент! – ответил из танка Саша, выглянул из люка, потом быстро спустился на землю. Катя была в плотно повязанном, как у схимницы, платке, в руках она держала средних размеров холщовый мешок и взглядом приглашала Сашу отойти в сторону. – Бабушка сказала передать тебе подарок, – пояснила Катя. – Нам она ни к чему, будет пылиться, а вам на фронте пригодится. Будешь играть на привалах… Возьми, а не возьмешь, обидишь, – видя колебания Саши, добавила она. – Но это же семейная реликвия, – заметил Саша, осознав, что в освобожденной от оккупантов деревне, где многие умерли от голода, эта старинная гармонь была не просто памятной вещью, а тем самым последним резервом, тем НЗ, который можно продать на толкучке, чтобы выжить, когда в доме не останется ни крошки хлеба. – Да ты и сам стал для нас как родной… Пусть это будет наш вклад в победу! – уже решительней сказала Катерина. Саша покачал головой, смущенно кашлянул, запершило в горле, потекла непрошенная слеза, и взял гармонь, будто что-то живое. Она тихо, одной только ноткой, отозвалась. Конечно, Катя хотела еще сказать, что этот вечер она запомнит на всю жизнь. Те волшебные строки признания в любви звучали как будто для нее, и как она была бы счастлива, если бы хоть одна строка посвящалась ей. И что сказал бы Саша, если бы услышал, как громко и тревожно стучит ее сердце… Но, к счастью, он не услышал, хотя и был совсем рядом. Неужели они вот так и расстанутся и больше никогда не встретятся? Он сядет в танк, махнет рукой и исчезнет в облаке пыли? – Хочешь, я напишу тебе письмо? – предложила Катя, чтобы оставить между ними хоть какую-то связующую нить. Ведь сам, ясно, не напишет. – Напиши, конечно, – обрадовался Саша. Ему неоткуда было ждать писем, а что творилось в душе девушки, ему было невдомек, не думал он, что взволновал девичье сердце романсом гения и обольстителя. – Конечно, напиши, я буду ждать. Полевая почта… гвардии рядовому Александру Деревянко. Запомнила? – Да, – просияла Катя. – А бабушка где? – спросил Саня. – Ей нездоровится. Ребята уже сидели на броне, ждали команду на марш и с ненавязчивым любопытством смотрели на Катю и Сашу. – Мне пора, – с грустью сказал он. Катя порывисто обняла Сашу, он крепко прижал ее к себе свободной рукой. У Кирилла просилось на язык что-то глубокомысленное, самый момент. Он сказал: – Ничто не может устоять перед великой силой искусства! Стихи, гармошка… |